Анатолий Новиков - Календарные дни

Маслова весело кушала большой бутерброд с белорыбицей, пила шампанское, как воду по жаре, ворковала и незаметно проговорилась:

— А у меня нынче несчастье…

— Вам печаль совсем не к лицу, — перебил сотрапезник сочувственно. — Впрочем, она никого не красит. А в чем, собственно, дело, Наденька? Откройте секрет — погрустим вместе.

— Не поступила в педагогический институт, — негрустно созналась Наденька. — Полагается где-то числиться, да работу по душе найти сложно.

— Еще наработаетесь, — добродушно успокоил Антон Васильевич и тут же предложил: — В Дом моделей по объявлению требуются манекенщицы как раз вашего размера и возраста. Правда, конкурс огромный, больше, чем в театральное училище. Но у меня сыщется в той конторе знакомый, а у вас есть прекрасная фигура. Имея такие козыри, мы легко утрем конкуренткам носы.

Куда больше, конечно, манила восприимчивую девушку такая радостная перспектива — летать легкими артистическими шажками по освещенным подмосткам, являя публике направления областной и даже зональной красоты и гармонии, демонстрировать последние новинки Арамильской суконной фабрики и городского камвольного комбината, — чем заступать в пасмурную ноябрьскую ночь сменным оператором-телетайпистом на контрольно-диспетчерский пункт аэропорта или дежурной по встрече далеко не всегда вежливых пассажиров и возвращаться потом сонной дурой в опостылевшую квартиру. И вдруг — удача! Наденьке хотелось громко петь, но делать это, когда бокал с шампанским постоянно наполнен и требует действия, было неподручно.

Маслова крепко опьянела и от вина, и от благодарности к этому, вчера еще незнакомому человеку, который так ловко устроил ее молодую судьбу обещанием той самой работы-радости, о которой грезит добрая половина девушек Сысертско-Арамильского куста, и не заметила поначалу, что предупредительный Антон Васильевич давно и словно бы невзначай поглаживал ее руки, плечи… Надя понять толком не успела, как он умудрился, но бретельки легкой кофточки слетели с полных плеч, и белые, литые, как бильярдные шары, груди выскочили из лузы. Антон Васильевич придавил ее к ковру, руша кулинарно-сервировочную красоту, которой только что восхищался, и клеймил скользкими поцелуями тело.

— Пустите! — севшим от неожиданности голосом, но еще улыбаясь по инерции, предложила Наденька. — Да слезьте же с меня!

Но водитель исступленно вдавливал ее в землю и, шаря белой мягкой рукой по бедрам, освобождал девушку от юбки, шепча караульные, почерпнутые, видимо, из сержантского лексикона, слова: «Королева… Милашка… Лапушка». И тому подобные.

Как ни изворачивалась девушка, послеобеденное зловоние прыткого соседа оглушало, смешиваясь вдобавок с омерзением от пробежавшего паука. Белый Антон Васильевич, точно огромная, воспрянувшая от дезинфекционной спячки гнида, обволакивал белесым телом, белым, заплесневелым от страсти лицом, белым тошнотворным запахом изо рта. Крепкая Наденька, вконец раздраженная стихийной партерной возней, изо всей силы вдарила сотрапезника туда, где, болтают, у Кащея Бессмертного душа запрятана, да еще куснула за ухо. Антон Васильевич крякнул и на секунду выпустил Наденьку из дружеских объятий. Девушка отбежала к дороге, на ходу подняв с земли покореженный родительский подарок, и остановилась в отдалении. Почитатель Манэ, стоя на четвереньках, вытирал салфеткою кровь с лица.

— Дура поселковая! — крикнул он, не поднимаясь. — Тебя кто старших кусать научил? А долг отдавать кто будет? Как капусту жрать, так хрумхрум, а расплачиваться, так брекеке?!

— Враг народа! Рыбий козел! — обличала Наденька, готовая разорвать предупредительного катальщика, с хрустом наступившего на веселый праздник и добрые чувства. — А еще импрессионистом прикидывался!

— Ну и чеши пешком до города! — напутствовал поверженный обольститель. — В другой раз умнее будешь!

Наденька давно шла напрямик через сферическое овсяное поле, на густом дыхании которого скользили бабочки, стрекозы, задумчивый гнус, не замечая порванной кофточки, красных пятен на руках, тихо лила слезы, злилась до бешенства и вспоминала не к случаю, как три года назад в турпоходе по Чусовой молча нес ее сильный и добрый Саня Репин, повинуясь мимолетному ее капризу, — а ведь дорога проходила горными увалами.

В юности часто случается: соседи — значит приятели. Не то что уж напрочь не разлей вода, но Дан Гуков и Витя Черничкин были добрыми приятелями — молодость их сближала, то есть лучшая сторона той поры — избыток свободы и незнание, по каким углам распихать эту самую свободу. Ну да, впрочем, вольны они были до начала августа, когда Черничкин скот повез по железной дороге, хотя ему семнадцати еще не было, — так он второй год зарабатывал на семью, а Данчутка отправился на танцы — как раз разучивался в городке новый модный танец полианус, вихревой такой, молодежный.

Дороги их временно разошлись, и каждый занялся своим делом. Проснувшись рано утром, Дан Гуков сел к столу и написал очередной сонет на морально-этическую тему. Стих вышел вялый, дремотный. Уже слегка поднаторевший в теории стихосложения, юноша прочел написанное и разорвал лист. «Так будет честнее перед потомками», — пробормотал он и задумался.

И было о чем.

Два года тому назад Данчутка поступил на филологический факультет университета и неожиданно стал писать стихи о городской сумбурной жизни. Писать-то писал, да не брали их никуда, кроме как в насквозь доброжелательную стенную газету.

Жаркая улица была пустынна и желта. Никто из редких прохожих не поднимал озабоченной головы, не искал острым взглядом окно Гукова. А Дан изо всей силы желал славы, признания соотечественников. Подлая слава пробегала равнодушно мимо дома в образе обезличенных прохожих и исчезала за углом банно-прачечного комбината.

Гуков слушал музыку, вспоминал деревеньку Залепиху, откуда был родом, старенькую церковь, тонкую и печальную многоголосицу любительского клироса.

«А ведь можешь быстро прославиться! — вдруг отчетливо произнес внутренний, вечно недовольный гуковским образом жизни, голос. — Переложи на нынешний лад старинные тексты!»

Гуков поднял бровь — прислушался.

«Перестань кривляться! — сурово пресек голос. — Не внял? Не потустороннее, конечно, переложи на стихи — общечеловеческое. Чистую любовь, например. Или презрение к материальным ценностям оформи в новом слове. Или модный конфликт между оседлым отцом и блуждающим сыном. Главное, напряженный ритм, рубленая строка, да и уличного языка подмешай».

Дан брови не опустил.

«Уф! — потяжелел внутренний голос. — Не тяни гуковщину!»