Бернис Рубенс - Я, Дрейфус

На эту должность подали несколько заявок, но окончательный список претендентов еще не был составлен. Вот если бы этот список доверили составить мне, думал я, я бы точно знал, что составлен он без предвзятости. Действовать надо было быстро. Я дождался гонга на обед. И прогуливался около учительской уборной, пока не увидел директора — он спускался по лестнице. Выждав немного, я открыл дверь. В комнате было несколько моих коллег. В том числе Эллис с кафедры математики, с которым я мило поболтал, подыскивая место поудобнее. У одной стены были два свободных писсуара. Я встал у одного, и не успел я подготовиться, как вошел директор и встал у соседнего. Я поблагодарил Господа (еврейского) за посланную мне удачу. Сделав свои дела, я отступил на шаг назад, не успев застегнуть брюки, и как будто невзначай продемонстрировал свой необрезанный член. Так я публично заявил, в чем, возможно, и не было нужды, что принадлежу к их племени, что достоин директорского места.

Дрожащей рукой я застегнул ширинку, стараясь не думать о своих предках. Наверное, они бы меня простили, потому что должность я все-таки получил, но очень сомневаюсь, что они бы мной гордились. Этого постыдного случая мне не забыть никогда. Он снится мне в кошмарных снах. Если я и был когда-нибудь в чем-нибудь виноват, то в этом проступке, и дело не только в том, что я совершил грех, но в том, что получил выгоду. С тех пор я хоть и не декларировал свою веру, но никогда не отрицал ее и не шел против нее. А уж после суда меня так и подмывает кричать о ней на всех углах. Громко, отчетливо. Но за меня это сделали другие. Не так громко и не так отчетливо. Поскольку английские манеры допускают шепотки и двусмысленности.

Я с радостью взялся исполнять новые обязанности. Потихоньку вводил некоторые изменения. Возродил к жизни совсем уже захиревшее сообщество учителей и родителей, запретил телесные наказания в любой форме. На педсоветах я призывал коллег высказывать свое мнение, убеждать, спорить. Двери моего кабинета всегда были открыты и для учителей, и для учеников. Конечно, преподавал я меньше. Много времени отнимала административная работа. Но я продолжал вести драмкружок и устраивал после уроков поэтические чтения, на которые приглашались и родители. Через несколько лет мы стали образцовой школой, к нам приезжали из отделов образования и наших, британских, и зарубежных. Постепенно я заработал отличную репутацию, и хотя слава заботила меня мало, честолюбивых замыслов было много. Но я обуздывал свою природную гордыню, чтобы не слишком уж упиваться собственными успехами.

К тому времени у меня родилось двое детей, Питер и Джин. У Мэтью росли двое сыновей, наши родители были счастливы. Прекрасная пора для нас всех, но иногда я чувствовал, что долго так не продлится. Но я думал, что помешают нашему счастью естественные причины — умрут родители. Я и представить не мог той сокрушительной беды, которая постигла теперь меня. И всех моих близких. Позвольте я еще немного повспоминаю те счастливые времена — тут мне легко подбирать слова, а лексикон для будущего совсем не ясен. Кроме того, до моего падения оставалось еще несколько лет.

Как-то летом я организовал всем нам поездку в Париж. Я там никогда не бывал, но всегда мечтал отыскать свои корни. Родителей пришлось немного поуговаривать, но их присутствие для моей цели было необходимо. Они согласились — ради меня. Их нежелание ехать было мне понятно. Любое recherche [10] Изыскание ( фр. ). открыло бы ложь, в которой они жили после того, как им удалось сбежать, и никаких напоминаний о прошлом они не хотели. Но они понимали, как важна эта поездка для их детей и внуков, поэтому нашли в себе силы принять приглашение. Итак, нас было десять человек, три поколения. Родители отправились в путь с опаской, их сыновья — с любопытством, а внуки — с радостью.

Первым пунктом нашего маршрута стала рю дю Бак, где родители появились на свет и где прошло их быстротечное детство. Прежде чем отправиться к дому номер семь, мы побродили по окрестным улицам. Видимо, мне хотелось повторить путь моих бабушек, отправившихся на поиски молока, и дедушек, отправившихся уже на их поиски. Родители не вспоминали ничего. Даже любопытства не выказывали. Когда мы подошли к номеру семь, их лица выражали лишь презрение.

Это был четырехэтажный дом, у входной двери ряд звонков. Я нажал на один, с надписью concierge [11] Консьерж, привратник ( фр. ). , и заметил, как вздрогнула мама. Загудел домофон, входную дверь отперли. Я толкнул ее, мы все вошли. Похоже, у всех у нас были ощущения, соответствовавшие этому месту, и я почувствовал, как во мне вскипает самая обыкновенная злоба. Справа от входа была каморка консьержа. Дверь была приоткрыта, и я без приглашения ввел в каморку свой отряд. Мужчина за столом сосредоточенно изучал какие-то бумаги и поначалу нашего вторжения не заметил. Но когда поднял голову, был явно возмущен.

— Что вам надо? — чуть ли не прокричал он.

Сухопарый, лет шестидесяти, рябой. Рукава рубашки закатаны, руки в татуировках. У его локтя стояла наполовину пустая бутылка вина, но стакана поблизости не было. Он выглядел как престарелый бандит, чьи лихие годы уже позади. Я заметил, как отец, побледнев, уставился на него. Он, не сводя с консьержа глаз, шагнул вперед, перегнулся через стол.

— Эмиль? — прошептал он.

Консьерж насупил густые брови.

— Откуда вы знаете мое имя? — спросил он.

Я расслышал в его голосе нотки страха. Впервые с нашего приезда мама откинула маску безразличия.

— Мы здесь жили, — сказала она громко и четко. — В сороковых. Во время оккупации. Ваша мать была здесь консьержкой.

Мужчина вздрогнул и кисло улыбнулся.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Ничего, — сказал мой отец. — Мы увидели достаточно. Идемте.

Это был приказ нам всем. Остальные пошли за ним. А я остался у стола, один на один с консьержем. Отец ничего ему не сказал. Он был рад предоставить право высказаться мне. Но для Эмиля у меня были не слова. Всю жизнь кулаки заменяли ему слова, и не словами я собирался обменяться с ним. Я обошел стол.

— Вставай! — сказал я.

Он потянулся за бутылкой, но я кинул ее на пол. Счет я открыл мощным ударом прямо в его свиную харю. Подумал было, не сказать ли, что это за моих дедушек и бабушек, но мне не хотелось вносить ничего личного. Я думал обо всех стариках, родителях, детях, которых он так выгодно продал, и это распаляло мой гнев, давало мне силы. Физически я был крепок, моложе противника, да он и не особо сопротивлялся. Он был слишком испуган и ошарашен, да и трус он был изрядный. Я колотил его, бил в нос, в глаза, в рот, пока он не рухнул, истекая кровью, на пол. Еле шевеля опухшими, кровоточащими губами, он молил о пощаде, но его мольбы только подстегивали мою ярость. Он валялся, раскинув руки, на полу, а я ждал, пока он переведет дыхание. И тогда я стал бить его ниже пояса, хотел сделать ему побольнее. И с наслаждением смотрел, как он корчится и стонет. Мне пришлось сдержать себя, иначе я бы его убил. Я схватил бутылку, плеснул остатки вина на его распухшие губы и, яростно пнув его в пах, ушел.