Бернис Рубенс - Я, Дрейфус

Следующие несколько недель Люси, Сьюзен и наши дети приезжали в деревню на выходные, мы все сидели с отцом и делились воспоминаниями о прошлом. Через некоторое время он перестал вставать с кровати. Рядом с ним лежала нечитаная свежая газета, он перестал слушать любимую музыку. Когда пошли последние недели, как раз закончились занятия в школе, и я целыми днями лежал с ним рядом и держал его за руку. Однажды я заметил, что туалетный столик передвинули так, чтобы отец не видел своего отражения в зеркале. Он, похоже, этого не заметил. Во всяком случае, ничего не сказал. И никто не говорил ему, как он пожелтел. Изредка он разговаривал, но в основном смотрел куда-то в пустоту, будто в глубокой задумчивости. И время от времени поворачивался ко мне и улыбался. Но больше всего меня беспокоило, что он часто смотрел на часы, словно проверял, сколько осталось времени от обещанных ему трех месяцев.

Была суббота, летний день уже шел на убыль. Время неумолимо ползло, но для отца оно неслось к финишной прямой. В тот день он отчаянно пытался сесть. Я приподнял его, помог опереться на подушки и ужаснулся тому, каким он стал невесомым. Он снова взглянул на часы, немного посидел, уставившись перед собой, а потом заговорил. Голос его шел словно не из тела, доносился из другого места, из другого времени. И так оно и было.

— Это был Эмиль, — сказал он. — Малыш Эмиль. Это он застукал ее с молоком. — Он снова посмотрел на часы и улыбнулся.

Я позвал всех к его кровати, мы все взяли его за руки. Крепко-крепко — будто мы его удерживаем.

— Шма Исраэль, — пробормотал он. И все. Его не стало. А мы сидели и смотрели на него. Никак не могли поверить.

Я слышал, как колотится, готовое разорваться, мое сердце. Меня сразило отцовское прощание. Всю жизнь он отказывался вспоминать рю дю Бак. Всю жизнь не хотел отвечать на вопрос «почему», почему он оказался в изгнании. И своими последними словами он признал всё.

Но несмотря на его молитву — а она отзывалась эхом миллионов других «Шма», несшихся из печей, несмотря на его последнее признание, он был похоронен на церковном кладбище все тем же уже постаревшим викарием, который некогда венчал их с мамой. Он сам пожелал, чтобы его там похоронили — это был последний штрих к жизни, прожитой в обмане. Я стоял у его могилы, кидал в нее пригоршнями землю и читал наизусть от начала до конца «Шма», молитву, которую я никогда осознанно не учил, но она с рождения записана в душе каждого еврея. Да, на церковном кладбище, да, с викарием, да, похороны были по христианскому обряду, да, это обман длиною в жизнь, но я семь дней просидел на низкой табуретке в трауре по своему отцу.

Мы уговаривали маму переехать к нам в Лондон. Но она отказалась. Она не хотела уезжать от могилы отца. Поэтому мы с Мэтью остались с ней и каждый день видели, как она все больше отдаляется. Она отказывалась есть, большую часть времени спала, на том самом месте, на котором он ее покинул — хотела соединиться с ним. Она постоянно молилась. Не знаю, кому и на каком языке. Через три недели неустанной молитвы она получила ответ, и однажды утром мы с Мэтью увидели, что она наконец обрела покой. Умерла она от смерти, ни от чего иного.

Мы похоронили ее рядом с отцом, это было признание той лжи, в которой она жила, и этот кусочек земли дал семейству Дрейфусов право жить в стране их изгнания.

Теперь мы с Мэтью стали сиротами, и мы почуяли, что мы тоже смертны. Но мы были не последними из Дрейфусов. Это имя еще не было запятнано, род продолжался, и мы находили утешение в наших детях.

Всё, я устал. Горе меня опустошило. Эти воспоминания меня перетрясли. Поднос с ужином стоит нетронутый на столе, есть мне совсем не хочется. Может быть, завтра я начну писать о своей новой школе, утешусь воспоминаниями о назначении, которого я так жаждал. Я снова стану сэром Альфредом, главой лучшей школы Англии.

Сэм Темпл довольно долго уклонялся от телефонных разговоров с Бернардом Уолворти. Но он понимал, что издателю нужно представить если не доказательства того, что Дрейфус пишет свою исповедь, то хоть какую-то информацию, поэтому он сам снял трубку и набрал номер.

Уолворти держался холодно. Его злило то, что Темпл его избегает. И это распаляло его подспудный антисемитизм. Порой он даже жалел, что связался с этим народцем. От них одни неприятности. Но он не забывал и о серьезных прибылях, которые сулила эта сделка.

— Я звонил вам неоднократно, мистер Темпл, — сказал он. — Люди в таких случаях перезванивают — просто из вежливости.

Да что такие, как Темпл, понимают в вежливости, подумал Уолворти. На них и слова такие тратить бесполезно.

— Прошу меня простить, но я ждал известий от начальника тюрьмы, — солгал Темпл. — Я рассчитываю на этой неделе повидаться с мистером Дрейфусом. И тогда, надеюсь, у меня появятся для вас новости.

— Мне не нужны новости, — резко ответил Уолворти. — Мне нужны слова.

— Сначала мне нужно заручиться его согласием показать их вам, — сказал Темпл твердо и добавил, что в договоре нет пункта, обязывающего его клиента показывать неготовую работу.

— Слушайте, Темпл, — вскипел Уолворти, — я вкладываю в это предприятие немало денег. Дрейфус — начинающий писатель, если он вообще писатель. Это было бы жестом обычной вежливости, — снова слова, которые для этих двоих пустой звук, — показать мне отрывок из того, что он делает.

— Постараюсь его уговорить, — сказал Сэм. — Но я не стал бы на это рассчитывать.

Сэм положил трубку. Он сомневался в согласии Дрейфуса, и клиентом его был Дрейфус, а не Бернард Уолворти. Он позвонил начальнику тюрьмы, и тот сообщил, что Дрейфус болен. У него пропал аппетит, он в основном либо спит, либо ходит по камере. Врач никакого физического недомогания не обнаружил. Но диагностировал, удивляться тут нечему, депрессию и прописал таблетки.

— Свидание пойдет ему на пользу, — сказал начальник тюрьмы.

— Я приеду сегодня днем, — ответил Сэм.

Но сначала ему надо было повидаться с Люси. Новости от Люси, пусть и переданные через третье лицо, взбодрят Дрейфуса. Она прислала Темплу свой новый адрес и просила зайти. Он позвонил по новому номеру и договорился, что придет утром. Люси с детьми переехали довольно далеко от их предыдущей квартиры, поселились на Южном берегу Темзы, и Сэм, увидев новый дом, удовлетворенно отметил, что он значительно отличается от старого. Он был просторнее и гораздо удобнее. Заметил он и несколько существенных изменений. На входной двери и на всех прочих были прибиты мезузы, на буфете стояла серебряная менора — ханукальный подсвечник. Миссис Дрейфус решила выложить на стол все карты.

Дети в кабинете делали уроки, так что им никто не мешал. Люси провела его на кухню, Сэм поставил на стол чашки для кофе.