Бернис Рубенс - Я, Дрейфус

Люси нервничала, да и я, честно признаться, тоже. Хозяева мы были неопытные. Если кого и приглашали, то только родственников и близких друзей. А уж коктейлей никогда не устраивали. Но бывали на них неоднократно, так что знали, как положено.

Люси превзошла себя. Обеденный стол был уставлен подносами с канапе на любой вкус. Шампанское я решил не подавать — боялся, что это будет выглядеть слишком претенциозно. Но белое и красное вино было наготове. Люси отказалась нанимать кого-нибудь в помощь, настояла, что вино буду разливать я, а она будет разносить закуски. Гости должны были прибыть в шесть тридцать. Было только шесть, а Люси уже расхаживала в волнении по комнате. Я уговорил ее выпить бокал вина, чтобы успокоиться, и я выпил с ней, потому что и сам немного нервничал. Мы чокнулись, она пожелала мне удачи. И вдруг она сказала одну странную вещь. Странную, потому что это было совсем на нее не похоже.

— Почему-то, — сказала она, — я чувствую себя совсем чужой.

Я как-то отшутился, но на самом деле она описала и мои чувства. Но она не стала углубляться, за что я был ей благодарен, и дальше мы сидели и ждали гостей молча.

Собираться начали заранее, почти все пришли одновременно, и к половине седьмого все уже были в сборе. Компания собралась отличная, дружелюбная, теплая, все весело болтали, шутливо желали мне успехов на новом месте. Многие лица я запомнил по собранию за преподавательским столом, на котором я и проходил собеседование. Но мне нужно было соединить лица с именами, запомнить, кого как зовут, кто какой предмет преподает. Фенби со стареньким «ситроеном» — музыка, это я не забыл, Смит, вспомнил я, географ, а Тернер — что-то из естественных наук. Мы с Люси обходили гостей, знакомились со всеми. После вечеринки, с глазу на глаз, мы, наверное, могли бы устроить перекличку. Я заметил, что Эклз, возглавлявший кафедру истории, стоял поодаль от остальных. Казалось, он смотрит на происходящее с некоторым презрением. По своему великодушию я решил, что он держится отчужденно из застенчивости, но, узнав его за несколько недель получше, я понял, что это именно презрение, проистекавшее из чувства собственного превосходства. Но тогда, на вечеринке, я подошел побеседовать с ним, рассчитывая преодолеть его застенчивость. Он был вежлив, но к беседе расположен не был. Я сказал, что очень хочу посетить один из его уроков — так я собирался знакомиться со всеми преподавателями. Он взглянул на меня с ужасом.

— Я знаю, что прежде здесь такое не практиковалось, — сказал я, — но мне хочется получше узнать, как и чему здесь учат. Я не собираюсь ограничиваться только административной работой.

Я почувствовал его враждебность, мне стало неприятно, и я отошел, оставив его наедине с его надменностью. Позже Фенби, который стал моим близким другом, рассказывал: Марк Эклз был убежден, что директором назначат его, чем и объяснялась враждебность к чужаку, захватившему его место. «Придется ему с этим смириться, — сказал тогда Фенби. — У него есть кучка фанатов, такие „групи“. Человек десять. Они ходят к нему пить чай. Похоже, они его обожают. Но я бы не стал из-за этого беспокоиться, — продолжал Фенби. — Ко мне тоже ходят ученики, только фанатов у меня не так много. Иногда приходит какой-нибудь юный музыкант, мы играем вместе сонаты или еще что. Ничего предосудительного, — усмехнулся он. — Боюсь, сэр Альфред, вы скоро убедитесь, что наша школа до тоски добродетельна».

Милый добрый Фенби, как он ошибался. Но он остался моим другом. Одним из немногих. Он меня не навещает, но время от времени пишет. Держит в курсе музыкальной жизни, описывает оперы и концерты, на которых побывал, но о школе даже не упоминает. Он понимает, как мне было бы больно.

Но я снова отвлекся. Пора вернуться к вечеринке и к тем безмятежным дням. Люси оживленно беседовала с биологом, имя которого я успел позабыть. Поэтому я продолжал обход один, не забывая наполнять бокалы гостей. Все чувствовали себя как дома. Естественно, ведь этот дом они знали лучше, чем я. Мой предшественник часто устраивал коктейли, и я на какой-то миг почувствовал себя там посторонним, словно я тоже был гостем. Расхаживая по комнате, я слышал обрывки разговоров о летних поездках. На одном из кругов я путешествовал от Барбадоса до Кейптауна, потом меня занесло в Париж и Неаполь, откуда я отправился в деревушку в Котсволде, где у доктора Рейнольдса, заместителя директора, был домик. Тут я остановился, подлил вина Брауну и выслушал несколько его рыбацких баек о сорвавшейся в последний момент рыбе.

Когда первые гости засобирались домой, я взглянул на часы. Было всего девять вечера. Как мне показалось, прием удался. Остальные гости тоже вскоре ушли, и мы с Люси, убирая посуду, перечислили всех — по именам и по предметам. На следующее утро, к началу семестра, я знал весь педагогический состав.

Когда я заканчивал завтрак, ко мне постучался доктор Рейнольдс. Я еще не очень хорошо ориентировался в здании. Знал, где мой кабинет, но не совсем понимал, как туда попасть. Равно как и в зал собраний, где мне предстояло появиться в девять часов, чтобы поприветствовать учеников, старых и новых, и ознакомиться со школьным гимном. Я нервничал. Твердил себе, что много лет ходил на подобные собрания, что наговорил речей на много часов, знаю все о противостоянии мужчин и мальчиков. Да еще у меня есть титул — для пущей уверенности. Однако у меня тряслись поджилки. Меня вели по коридорам и просторным залам, где все было пропитано историей, историей, которая ко мне не имела никакого отношения. Я шел мимо бронзовых статуй святых, мимо старинных портретов основателей школы, чувствовал себя, как сказала Люси, чужим и не без стыда думал о своих дедушках и бабушках. Из-за всего этого у меня и тряслись поджилки.

А может, это мне теперь кажется, что поджилки тряслись? Или я действительно с трепетом шел по коридорам, овеянным традицией, которую я наблюдал лишь издали? Точно не скажу. Нынешний Дрейфус, лишенный титула, очень отличается от тогдашнего сэра Дрейфуса. Мое заточение парадоксальным образом стало своего рода освобождением, оно помогло мне выпутаться из клубка лжи, в которой я жил, из тех недоговорок, к которым я прибегал, чтобы забыть о своем происхождении. Потому что мои корни тогда мне только мешали, они были препятствием на моем пути вперед. Теперь я понимаю, насколько бесполезными были эти увертки. Итак, не знаю, в реальности ли или так мне помнилось, но я дрожал.

Доктор Рейнольдс шел впереди, и я был благодарен ему за то, что он не знакомит меня с краткими биографиями моих предшественников, чьи портреты висели на обшитыми деревянными панелями стенах. Он оставил меня в моем кабинете, пообещав вернуться около девяти и проводить меня в главный зал. Я был только рад побыть немного в одиночестве. Я набрал добавочный своего дома. Мне было нужно поговорить с Люси. Мне особенно нечего было ей сказать. Просто хотелось услышать ее голос. Просто хотелось закрепиться в знакомой мне реальности — ведь сейчас вокруг меня была терра инкогнита. Она рассказала мне, что обнаружила в встроенном шкафу потайной ящик. Событие пустяковое, но она специально об этом заговорила, чтобы отвлечь, понимала, что я наверняка волнуюсь перед выступлением.