Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

— А Лёнька боялся, что зрители заметят разницу между дублёрами и главным героем. На коньках стоять его, конечно, научили, но играть, сам понимаешь… А в нескольких важных эпизодах без лица никак было не обойтись.

Стецкий налил в бокалы коньяку. Приятели чокнулись. Фима выпил, Рылов деликатно пригубил.

— И всё равно, хорошее дело губят ошибки. Неточности, — облизнувшись, продолжал Стецкий. — Я Лёне говорил, что наше поколение слишком хорошо помнит те игры с канадцами. Мы не против эффектов и приёмчиков, подтягивающих зрелищность до голливудского уровня. Но без обмана. Неправда коробит. Лёня говорит: «Папа, ты не понимаешь современное искусство». А какие родители и когда понимали и отделяли современное искусство от просто искусства? Я понимаю, что Лёня хотел сказать. Сейчас модно фантазировать. Красивая выдумка кажется лучше правды.

Фима допил свой бокал, подливать не стал.

— Помнишь эпизод, когда люди собрались у телевизоров смотреть первую игру в Канаде? Улицы опустели, все окна светятся. Одинокий тренер, которого уволили за непонимание линии партии, бродит по пустой футбольной коробке в тёмном дворе, переживая за ребят. Тишина гробовая. Из окон ни звука. Он понимает, что «горим», проигрываем. Тренерская душа болит. Как помочь команде? И тут он начинает задумчиво махать своей палочкой, как клюшкой. Будто бросает по воротам. Словно подсказывает, что нужно делать. Подсказки неведомыми путями доходят на другой конец Земли, и обиженно молчащие дома, наконец, взрываются радостными криками: «Гол!». Тренер дальше кружит по площадке, снова размахивается и как будто бьёт по шайбе. «Гол!» — новая порция радостных криков.

— Лёня этой сценой гордится. Говорит, что связал центральный узел, соединивший разные сюжетные линии. Без этого действие разваливалось. Он долго мучился, пока не осенило, и обиделся, что я не оценил его находку. Молодёжи он может что угодно рассказывать. Молодёжь не видела и не любит анализировать — может поверить в тренерские танцы. Мы — нет. Для нас эти игры были значимыми событиями. Мы их хорошо помним. И знаем, что играли в Канаде ранним утром по московскому времени, а в Союзе хоккей показывали вечером, когда игра давно закончилась. Потому и показывали, что результат был известен.

— Ты слишком требователен, папаша, — не согласился Рылов. — Лёня просто сообразил, что большинство проглотит его красивую обманку. Потому что нас приучили к прямому эфиру. Мы уже забыли, как было раньше. Я вот не вспомнил. Только сейчас сообразил, с твоей подсказки.

Стецкий посмеялся, потирая волосатые руки, спросил:

— Скажи лучше, как твои дела? Внуков нянчите?

— Мы пока без внуков.

— Вот тебе на! Передай Марии, что дядя Фима недоволен молодыми. Пожили для себя, хватит.

Рылов обещал передать. Признаваться, что у Маши проблемы, не хотелось.

— Ира как? — спросил он Стецкого в свою очередь. — В киношных делах? Или продолжает тебя соблазнять женским полом?

Про женский пол у Рылова вырвалось непроизвольно, от толкнувшего в голову старого банного рассказа.

Пока Стецкий не перебрался в Москву, они вместе, в компании, каждую неделю ходили в хорошую русскую баню. Года три назад, после долгого перерыва, приехавший к старенькой маме Стецкий, помня банный день, зашёл попариться и поговорить. В ублажённом телесном состоянии Рылов посочувствовал Фиме, лишившегося их любимой бани, и спросил, куда он ходит в столице. Фима ответил, что в общественные бани не ходит, а жена иногда вытаскивает его в сауну. Рассказал заодно, что Ирка снова учится, теперь на режиссёра документального кино, и в группе самая возрастная и притягивающая молодых.

А потом хитро сощурился и поделился, как она, не предупредив, притащила в сауну двух своих новых незамужних подруг. Заставила его на старости лет испытывать душевные муки от бесстыжего вида белокожих бестий, одной из которых не исполнилось и тридцати.

Улыбающийся Фима сказал, что так и не понял, чего Ирка хотела добиться.

То есть она несколько раз уже ругала свои года, говоря, что женщины раньше не переживали детородного возраста и не знали проблем несоответствия своих желаний и возможностей. И что Фиме её не понять, а лучше бы и полезнее для своего здоровья встречаться ему изредка с молодой женщиной. Такое впечатление, что Фимины желания и возможности совпадают, и что его возраст — детородный!

И вот то ли она решила проверить его реакцию, то ли отомстить за некоторые случайные нелестные оговорки, то ли действительно реализовать свою идею на практике.

Может быть, Стецкий и согласился бы попробовать сладкого, но как-то он не заметил соответствующего внимания девушек к своей персоне. Зато не знал, куда спрятать свои глаза.

Рассказчик Фима хороший. Нарисовал своё приключение такими сочными мазками, что не сложно было представить себя на его месте.

— Ирина Леонидовна сняла два фильма, — ответил Стецкий на вопрос про кино. — Один из них крутили на телевидении. Сейчас ничего не снимает, собирает материал. Ищет деньги, которых нет. Но не переживает. Ты же знаешь: ей в любом деле важно доказать, что она может. Она считает, что уже доказала.

Разговор для Стецкого потихоньку потерял интерес. Запал от гордости за Лёньку пропал, глаза потухли, скрывая боль, с которой надо было жить.

Бедная мама сегодня опять плакала. Видеть её слёзы он больше не мог. И умоляющий взгляд тоже.

Фима теперь её последняя надежда: «Помоги брату!»

Бедная мама. Младший Ося — любимый сын. Она просит везти его в Германию или в Израиль. Здесь от него отказались врачи. А там добрые люди, они обещали ей попробовать спасти сына.

Бедная мама. Ей не нужна жизнь без сына. Она верит, что его можно спасти.

Глаза, полные слёз. Как он может сказать им правду?

Стецкий консультировался с лучшими специалистами. Ничего уже нельзя сделать для Оси. Все говорят одинаково: «Везите его в Европу, если есть деньги. Мы знаем, что там принимают и лечат безнадёжных. Но мы не знаем никого их них, вернувшегося оттуда живым».

Ося, Ося! Такой талантливый, полный сил. Пять лет ему было, когда он пересказывал Фиме перед сном мидраши. Вчера Стецкий, насмотревшись маминых слёз, лёг спать и только закрыл глаза, как воочию предстали перед ним кудрявая Осина головка, пронзительный взгляд, и он услышал тонкий детский голос: «Когда человек спит, тело говорит нешама , что оно делало в течение дня; душа передает эти сведения нефеш , последний — ангелу, ангел — херувиму, херувим — серафиму, который делает доклад Богу. Бог сидит на херувиме и наблюдает, что творится в Его мире. А херувимы не имеют определённой формы, являясь то мужчинами, то женщинами, то духами и ангелами. Лицо херувима — отроческое. В херувиме нет ничего материального, он носим Богом, а не наоборот. А когда Иезекииль увидел около трона Божия человека, льва, быка и орла, то упросил Бога взять себе вместо быка херувима, чтобы не напоминать Ему ο том, как евреи поклонялись тельцу».