Иван Алексеев - Лебединое озеро

Фильм мало выбивался из мутного телевизионного потока, просмотр которого вводил Николая Петровича в ступор хуже рекламы. «Как ты не можешь отключаться?» — регулярно удивлялась его негодованию жена, умевшая под телевизор заниматься своими делами. «Был бы женщиной, отключался!» — огрызнулся в обед на супругу Николай Петрович, злясь на режиссёра, которому утром, как обычно, желал здоровья. «Что же ты, брат, делаешь? — мысленно обращался он к режиссёру. — Неужели не понимаешь, за кого тебя держат? Неужели надеешься, что тебе дадут снять кино, о котором мечтаешь? Не дадут. И народных денег на своё кино, как на „Двадцать восемь панфиловцев“, тебе не собрать. На что-то одно миром сложиться можно, но системно складываться у нас не получится. Деньги у государства и богачей. А им что нужно? Увести от реальности. Вот и будешь всю жизнь снимать про выдуманную любовь, выдуманные страсти и выдуманные проблемы… Или воровскую романтику освоишь. Милое дело поснимать про бандитов и полицию с милицией. Это можно. И уж постарайся, пожалуйста, выдавить из нас слезу и заставить пожалеть и ловцов, и беглецов, и жертву. Впрочем, жертву жалеть не требуется…»

Причиной накатившего на Николая Петровича сегодняшнего раздражения было письмо, полученное им утром по пути на работу и лежащее теперь в боковом кармане куртки.

Письмо было судебное, с приговором вору, разбившему стекло в машине Николая Петровича. Николай Петрович два раза перечитал приговор за своим рабочим столом — спокойно и внимательно, как привык разбирать любые вопросы. Читая второй раз, он старался не обращать внимания на раздражающие грамотного читателя описки, ошибки, лишние и недостающие запятые, повторения и вложенные в предложения одинаковые обороты — вестники прикрытых «именем Российской Федерации» чиновных пробелов в образовании вкупе с загруженность. делами, спешкой и замыленным взглядом.

Судебное письмо уличало Николая Петровича, считавшего себя человеком осторожным и обстоятельным, в непредусмотрительности и от этого, как он не убеждал себя, что всего не предусмотришь, выходили у него одни переживания.

Непредусмотренное случалось с мужчиной раз в десять-пятнадцать лет. Из краж это были пропавшие деньги из кармана пальто в школьной раздевалке, вытащенный в переполненном автобусе кошелёк и теперь вот барсетка, украденная через разбитое стекло автомобиля. Все кражи были обидные, предсказуемые и прочитываемые задним умом. Особенно последняя, которая вообще стояла особняком, если учесть накрывший Николая Петровича год назад нервный срыв и вынужденное лечение в дневном стационаре.

Результатом месячного хождения к психиатрам стали не только вновь послушные хозяину руки-ноги, пропавшая дрожь пальцев, переставшее скакать давление и восстановленный сон, но и появившиеся холодное чувство некоторой отстранённости от жизни и взгляд со стороны на свои и чужие поступки. Отстранённость эту Николай Петрович полагал поначалу временным следствием специфического лечения. Но вот и пугавшая его поначалу медлительность движений прошла, и мысли в голове задвигались быстрее, и пустота окутавшего было Николая Петровича спасительного равнодушия наполнилась знакомыми переживаниями, а привычного накала эмоций больше не было, и частичка души, отделившаяся и отдалившаяся от него при лечении, будто бы не собиралась воссоединяться с хозяином, продолжая наблюдать за происходящим со стороны. Этот отстранённый наблюдатель всё время чего-то думал, анализировал и размышлял, параллельно и независимо от текущей хозяйской деятельности, отчего в Николае Петровиче заметно прибавилось смирения, задумчивости, рассудительности и желания разобраться в своих и чужих бедах, даже если приходилось возвращаться к одному и тому же много раз. Как к краже из машины, приключившейся восемь месяцев назад.

Дело о краже велось урывками и затянулось. То забудет государственная машина про Николая Петровича, то вдруг прокрутится одна из её шестерёнок, и дознаватель призовёт потерпевшего разбираться с очередной выявленной накладкой.

Наконец, дело закрыли, и лежащее в кармане письмо с судебным приговором освобождало Николая Петровича от лишней заботы. Однако освобождение это мужчину не радовало, казалась похожим на эйфорию после болезни, когда закрашенный серыми красками мир заиграл цветами, обманчиво обещая полное и скорое выздоровление.

Освобождённый Николай Петрович чувствовал себя неуютно — так, как будто позавчера только лазил внутри машины, выковыривая осколки разбитого стекла из труднодоступных мест, вчера безуспешно искал новое стекло подешевле, а сегодня с облегчением смотрел на вставляющего стекло старшего сынишку, который сам же его и купил.

А ещё ему было не по себе от вызванных из памяти солнечных бликов июльского полдня и крутящегося в них подозрительного молодца в чёрных одеждах, искоса подсматривающего за вылетевшим из институтской проходной Николаем Петровичем, отставшим на пару минут от общего обеденного потока.

Парень в чёрном вразвалочку шагал по стоянке машин, говоря по телефону. Или делал вид, что разговаривает. А на бордюре, около заднего колеса припаркованного автомобиля Николая Петровича, притулилась пустая коричневая картонная коробочка из-под йогурта. Николай Петрович отметил эту коробочку боковым зрением, когда открывал и закрывал машину, доставая с заднего сиденья пакет с вещами, которые нужно было отнести невестке в съёмную квартиру неподалёку, куда проще дойти, чем доехать.

Пока он возился с пакетом, разговаривающий по телефону чужак с татуировкой на запястье подошёл к машине и остановился неподалёку, на газоне за тротуаром.

Захлопнув дверцу, Николай Петрович запнулся — хотел спросить у парня, почему тот не выбросил пустую коробочку в урну.

Сиротливая вытянутая коричневая коробочка на камне и одинокий высокий парень в чёрных брюках и тёмной обтягивающей поджарый торс рубахе с рукавами, длины которых едва хватало закрыть руки, когда они были опущены, — эта коробочка и этот парень выбивались из светлого июльского окружения и точно подходили друг другу. Без всяких сомнений коробочку из-под йогурта у машины оставил чужак, и Николая Петровича подмывало спросить его походя, зачем. Он бы и спросил, если бы незнакомец не смотрел в сторону, рисуясь профилем, и не беседовал, цедя словами, с далёким «братаном».

Парень в чёрном был мутный, с нижних ступенек блатной иерархии, как уверенно о нём мог судить Николай Петрович и каждый житель нашей страны, наученные сменяющими друг друга на голубом глазу полицейско-воровскими сериалами.

Следом Николай Петрович припомнил мягко греющее ласковое солнышко и себя, возвращающегося в разгар обеденного перерыва к опустевшей институтской стоянке, где осталось три или четыре машины, включая одинокую, на отшибе, «ласточку» Николая Петровича.