Валерий Лаврусь - Казбек. Больше, чем горы

Раскрыв рюкзаки, и развесив на что придётся мокрые перчатки, я вышел на «точку связи»: настало время пожелать Софико доброго утра и доложить, что никто никуда не ходил, те полтора часа в грозе не считаются. Пока ждал связи, разглядывал ледник. Тот, напившись до отвала, потемнел, вспух, отёк. Ещё бы, хлестало-то как!

— Как пережили, сосед?

Я оглянулся. Украинский восходитель из «потерявшихся» курил, глубоко затягиваясь.

— Ходили, — хмыкнул я.

— А у нас, мля… — он затянулся, — как пришли, ещё и палатку сложило… Вчистую, мля… Не слыхал?

Я попытался припомнить, слышал ли хоть что-нибудь кроме ветра и дождя, и покачал головой. Чего там услышишь, когда такое светопреставление?

— Совсем сложило! Потом минут двадцать под дождём ставили! За-ррра-за…

— Да-а-а-а, сильный ветер был…

— Сильный? — он удивлённо приподнял бровь, затянулся, выпустил дым, а потом ткнул пальцем в грузинский флаг на флагштоке: — А это видал?

Оба-на! У флага оторвало полотнище по вертикальную красную перекладину креста святого Георгия, только тонкая полоска материи на нижней кромке осталась и продолжала отчаянно трепаться на ветру. А я всё вчера удивлялся, как он не рвётся? Рвётся! Ветер просто нужен нормальный.

Украинец сделал ещё пару затяжек, добил сигарету, щелчком послал её по ветру и ушёл в здание. А я продолжил ловить сигнал. «Ловись сигнал: большой и маленький!» Нет. Кажется, не будет сегодня связи, крестики вместо палочек так и стояли на экране.

На площадку выбралась Резанова.

— А я тебя ищу…

— Видела? — я показал на флаг. Она кивнула. — Пошли вещи вытаскивать и сушить. Я уже рюкзаки разложил. Вроде не будет больше дождя…

Через полчаса весь лагерь выглядел чисто цыганский табор. Палатки, разноцветные куртки, ботинки, цветные штаны, яркие жилетки, пёстрые майки, носки, трусы даже… Обычно коричневый галечник расцветило, словно осенью в лесу. Я вкладывал в носки камни, чтобы не унесло ветром, и раскладывал возле палатки по феншую: пятками на запад и, чтобы не заслонять выход.

— Жрать охота! — Алекс распрямил спину, он занимался такой же чепухой у соседней палатки.

— Как Ольга?

— Спит Ольга! Чего ей?

Ольга на восхождение не ходила. Умная женщина!

Андрюха пришёл от своей палатки, возле которой расположился такой же базар, как у всех.

— Нас кормить собираются?

— Пошли, узнаем…

Накормили только в одиннадцать.

— Я тут прогноз смотрел… — Шота за столом внимательно разглядывал экран телефона. — Ничего хорошего. Только ухудшение.

— Вчера рисовали на ночь нормальную погоду…

— Рисовали. Видели, какая «нормальная»? Теперь всё идёт на ухудшение. Но есть ещё один день. Запасной. Но я бы…

— Я бы хотел его использовать, — Андрей прихлёбывал чай, пристально разглядывая одинокий блинчик с творогом, последний. Решал, видимо, взять или оставить? Вообще ему чем дольше на горе, тем лучше. Он отсюда сразу в базовый лагерь Победы, на 4000. Вот интересная жизнь у человека! Зимой автогонки, весной-осенью рафтинг, у него целый клуб в Архангельской области, летом горы.

— Ваше право, — кивнул Шота.

— Тогда прошу кого-нибудь из гидов остаться и помочь, — он потянулся и всё же забрал блинчик. — Плачу отдельные чаевые

— Хорошо, — Шота обвёл взглядом группу. — Остальные?

Группа молчала, и я ответил вопросом на вопрос:

— Вниз?

— Вниз. А то реки распухнут… И так уже, наверное, разлились… И ледник сырой… Потом вообще отсюда не уйдём.

— А портеры? А вещи как? — Галина о больном, о насущном. Впрочем, я тоже не собирался тащить свой большой рюкзак. Пятнадцать килограммов, десять километров да два вниз, да два по леднику…

— Не будет портеров. Не дойдут они сюда.

— И?

— Если только вызвать лошадей до ледника.

До ледника? Все переглянулись. До ледника, так до ледника!

— Вызывайте! — согласились мы и пошли собирать вещи.

Не поднимусь я второй раз в часовню… Не вышло. Ты извини, дедушка…

Морозным московским утром 1538-го, ещё потемну, нагой и прихрамывающий известный московский юродивый Василий остановился перед иконой Божьей Матери, что на Варварских воротах в Китай-городе. К этой иконе, почитая ее чудотворной, каждодневно во множестве стекался местный и пришлый люд. И сейчас, несмотря на ранний час, уже многие коленопреклонённо просили Богородицу сотворить чудо: заступиться, помочь, излечить, облагодетельствовать и даже наказать. Василий оглядел молящихся, задумчиво поскрёб лысый затылок, взглянул на икону, отыскал подходящий камень, доковылял до него, поднял, попробовал на вес, примерился и с неожиданной силой запустил в чудотворный образ… Хрясть! Вдарило так, что иконная доска с хрустом врезалась в морозную землю. Народ онемел. Как же это? Что же это? В чудотворный образ Богородицы — камнем!

«Да он очумел, никак?!» — первым взвыл очнувшийся крепыш-купец, стоящий рядом с Василием на коленях. Подскочив, он ухватил Василия за бородёнку и с размаху врезал ему в грудь: «Ха!».

«Бей его, христиане!» — взывала вмиг очнувшаяся толпа и бросилась топтать упавшего Василия.

«Поскреби! — фальцетом кричал извивающийся юродивый, прикрывая руками лицо и живот. — Поскреби!»

«Щас мы тя поскребём, чёрт юродивый!» — выла толпа, отплясывая гопак на нём.

«Краски поскреби!» — продолжал взывать Василий.

Мужичок в сером армячишке отвалился от толпы, отряхнулся, подошёл к упавшей иконе, перекрестился, поднял и начал отколупывать краску чёрным твёрдым, как гвоздь, ногтем. Под верхним слоем краски обнаружился второй… Мужичок поднажал… Отколупывался верхний слой неохотно, обламываясь мелкими кусками. Юродивого тем временем продолжали топтать. Но вдруг слой треснул, поддался и сошёл пластом. Мужичок секунду ошарашенно взирал на икону, а потом взвыл, бросил наземь, закрестился, заплевался… «Адописная!» — выкрикнула у него за плечом баба. Толпа тут же унялась, бросила Василия и повернулась к бабе. А та не в силах повторить вырвавшееся, только тыкала пальцем в икону на земле. На ней под облупившимся слоем краски отчётливо проступила «дьявольская харя». «Ишь ты…» — купчина подошёл, наклонился, хотел было поднять, но только плюнул, развернулся и пошёл, расталкивая толпу, поднимать избитого юродивого.

«Ты это… — подал он руку, — ты прости… Кабы знать… Знать бы кабы… Слышь? Прости!»

Василий поднялся, приняв руку, утёр разбитый нос и, ни слова не говоря, захромал в сторону Кремля… Государю ещё надо кой-чего сказать, а то ишь… удумал…

«Святой… Как есть, истинный святой!» — баба, перекрестившись, поклонилась Василию вслед.

«И то правда! — купчина тоже осенил себя крестом. — Только чего он? Сказать не мог?» — и, махнув рукой, развернулся и зашагал от ворот.