Сергей Яковлев - Советник на зиму

Пока грелась вода, подвесили на рейке простыню, выгородив для Даши интимный уголок. Эта же ширмочка защищала изголовье Дашиной постели от нервного мерцания неисправной лампы под потолком, при свете которой Несговоров работал по ночам. Самодельный мольберт стоял возле слухового оконца. Если дело шло бойко, Несговоров не считал часы и приходил в себя лишь тогда, когда в посеревшем стекле проступал угол соседней крыши с антенной. Тогда он укладывался счастливый и засыпал мгновенно…

Теперь его кровать занимала Даша, а себе Несговоров соорудил постель из деревянных ящиков, подобранных внизу возле магазина, накрыв их старым ватным одеялом. С приездом Даши работа пошла хуже, отвлекали заботы и посторонние мысли, но он тщательно это от нее скрывал.

— Прости, дядя Вадик, — тихо сказала Даша, когда Несговоров вернулся из туалета с другим, опорожненным ведром. От смущения она натянула одеяло под самый нос.

— Чего это ты вдруг? — Несговоров присел у нее в ногах. — Это я должен просить у тебя прощения, что все здесь так неудобно устроено. Ты ведь уже девушка. Знаешь ли ты, что такое девушка? Вообще-то она живой человек и делает то же, что и все. Моется, одевается и раздевается, писает… Прости. Ну, что тут такого? Конечно же писает! А еще чешется, если у нее где-то зачесалось. Но она всегда особенная. Часто девушка сама не сразу догадывается, что все, что она делает, — прекрасно. Даже то, что ей кажется стыдным. Каждая девушка живет в награду остальному миру, который смотрит на нее и радуется. Понимаешь ли ты это?..

Даша долго не отвечала, затем задумчиво спросила:

— Ты думаешь о ней?

— Я думаю о тебе, — сказал Несговоров. — Ну, о ней тоже. Обо всех.

— Скажи, Маранта живет в башне?

— Едва ли… Почему обязательно в башне? Откуда ты это взяла?

— Не знаю. Наверное, там живут самые красивые и счастливые. Почему мы такие бедные?

— Тебе хочется жить в башне?

— Хочется. И в театр хочется ходить по настоящим билетам, и колбасу каждый день есть… И чтобы у мамы была такая же шуба, как у той расфуфыренной старухи. Видела бы ты, как она на тебя смотрела! Как будто ты ей на ногу наступил и стоишь там…

— Где стою?

— На ноге! На ногу наступил и стоишь там. Это у нас мальчишки в классе так шутили.

— Тебе жалко, что вашу школу закрыли?

— Не-а. Маму немножко жалко, и грустно без нее бывает, а так… Когда я в школу пойду? Мама считает, что в городе учиться лучше. Полезнее для карьеры, как она говорит. — Даша закончила фразу тихим смешком.

— Вот видишь! Здесь ты выучишься на артистку. Сошьешь себе лиловое платье, маме купишь шубу. Тебя станут узнавать на улицах…

— Ну ведь врешь, все врешь! Для этого надо талант иметь.

— Что ты знаешь про свои таланты! Вот запишем тебя в школу, попрошу Маранту, чтобы позанималась с тобой танцами, а там начнешь ходить в студию… Ведь при театре должна быть студия?..

Когда Даша заснула, Несговоров какое-то время еще сидел, глядел на ее лицо. Кожа серая, рыхлая. Толстоватый вздернутый нос с черными крапинами угрей. На крупных губах запеклась темная корка… Все эти безжалостные подробности бросились в глаза, потому что сердце жило Марантой. Ее лица, впрочем, он совсем не представлял, не мог бы набросать его даже приблизительно: какие у нее глаза, уши, нос… Куда проще было вспомнить бархатистые щеки и перламутровый ротик подмигнувшей ему кошечки. С той хоть сейчас пиши какую-нибудь «маркизу ангелов» — умную продувную бестию, умеющую ладить с простолюдинами и королями. Лицо Маранты, скорее всего, не было правильным и красивым в общепринятом смысле. Оно как будто вообще не имело очертаний. Оно все время куда-то исчезало, мерцало и таяло подобно утренней звезде. Несговоров изводил себя: как же он, профессионал, мог не отложить в памяти ни одной черточки, не подобрать, пускай машинально, никакого ключика к этому лицу, словно всякий раз, когда он видит Маранту, кто-то лишает его зрения?..

Ему сделалось совестно, что он рассматривает спящую Дашу в столь невыгодном свете и был, выходит, неискренен, расписывая ее лучезарное будущее. Конечно, бедность. Какое еще лицо можно нагулять, перебиваясь с черного хлеба на картошку? Жалко Дашу, она не виновата. Даже в той жадности, с какой она, нахватавшись пестрых городских впечатлений, хочет сразу иметь все, быть всем. Вот и сестра Шура, пославшая ее к Вадиму, бесхитростно жалуется в письмеце: «Моя жизнь пропащая, но, может, хоть дочурка выбьется в люди…»

Что значит — «выбиться в люди»? За кого она принимает родного брата? У Несговорова творческая профессия. Он бывает по-настоящему счастлив, когда работает. Работа дает какой-никакой заработок и, например, вот эту комнату, где даже Дашу удалось приютить. А сегодня они с Дашей смогли попаcть на самый модный спектакль и беседовали с гениальной актрисой. Не забыть бы написать об этом Шуре! Какое ему дело до тех, кто живет в башне?..

Картина, укрытая на мольберте от постороннего глаза, была далека от завершения. Замысел пришел во сне. Долгие годы, чуть не с детства, Несговоров пытался уяснить тайное напряжение жизни, из века в век протекающей в малоподвижных, усталых, нищих формах. Откуда исходит божественный зов и зачем между ним и человеком эта серая глухая стена? И вот однажды… Впрочем, Несговоров знал, что сны невозможно скопировать, рассказать или изобразить, они могут лишь послужить запалом, указать продуктивное приложение сил. Сон — величайший творец. Во сне все образы неизмеримо значительнее, чем оказываются по пробуждении, и сколько ни напрягай память, значительность их так и остается за семью печатями. Дело художника — попытаться воссоздать ее заново. Воплотить в наличных формах состояние инобытия. Все зависит от способности человека работать на пределе возможного, да еще от того, конечно, где поставлен ему этот незримый предел.

Но сюжет картины, сам-то голый сюжет был именно из сна.

Монастырский двор. Осеннее небо свинцовой тяжестью придавливает к земле и без того низкие, серые от дождя постройки. Деревца роняют последние листья. Посреди двора лужа, ее только что миновала запряженная парой лошадей бричка, оставляя на сырой земле глубокую колею. Колесо брички наехало на веточку молодой поросли — удивительно бодрую, всю в еще зеленых мокрых листьях, — вдавило ее в грязь. Раненная лоза с поврежденной корой и сорванными листьями напряглась, сопротивляясь смертоносной силе… А в глубине двора, в широком проеме кирпичных ворот, желтеет березовая аллея, уходя в бесконечную даль, и там, совсем уж далеко, — клочок ясного неба и солнечный луч.

Аллея была, конечно, средоточием и вершиной замысла. В ее легчайшем пламени суждено сгореть всем тягостям и болям бренного мира с его сыростью, холодом, слякотью, чахлой растительностью, жалкими постройками, со всей этой непреодолимой бедностью, всем этим непрерывным умиранием…