Сергей Яковлев - Советник на зиму

Однажды Щупатый (забегавший к нему запросто на правах старого приятеля) разоткровенничался, что не знал, мол, как тяжко быть во власти и сколько дерьма льют хозяева здешних кабинетов друг другу на головы. Низговоров догадывался, что его мучают отношения с Асмолевским: тот Щупатого демонстративно сторонился, при встречах с ним корчил брезгливую гримаску и ни в какие разговоры не вступал.

— Про меня, думаю, тебе тоже немало порассказали? — шутливо спросил Низговоров. И — откровенность за откровенность — добавил: — До сих пор не понимаю, за какие грехи я-то сюда попал.

— С тобой как раз все ясно, — небрежно сказал Щупатый. — Плата за услуги. Ладно, это все пар!

Облагодетельствовав Щупатого, Низговоров стал относиться к нему лучше, чем прежде, при возможности оказывал покровительство, числил его в рядах «своей команды» (пожалуй, один только Щупатый пока в этой команде и состоял). Поэтому искренне огорчался, когда снова узнавал в нем мелкого, завистливого, подозрительного, недалекого, а теперь еще и неблагодарного трепача и зубоскала.

Но в известной мере Щупатый всегда говорил голосом «народа», толпы. По «народной» версии выходило, что власть заплатила Низговорову за определенные услуги, проще говоря — доносы. Этому не противоречило, например, и уважительное мнение шофера Миши, что Низговоров выполнял в башне некую секретную миссию. Народ всегда различал «шпиона» и «разведчика»: первый засылается врагами на погибель отечества, второй — его, отечества, слава и опора.

Но сам-то Низговоров знал, что ни в чем таком не замешан, и ломал голову, кому он в своей нынешней роли понадобился.

Ясно, что не хотели его назначения Асмолевский, Биргер (которая, впрочем, к тому времени могла знать о направлении мыслей Низговорова только со слов Асмолевского да по плакату на площади) и вся та разношерстная компания единомышленников Асмолевского, что собиралась у него в гостях.

Но другим он мог быть и выгоден.

Маргарите Касаткиной — как несчастный (она по натуре была жалостлива) и благодарно-послушный. Где применяя женское очарование, где по-матерински пригревая, а где и легонько шантажируя, она могла рассчитывать на использование в своих аппаратных интригах различных качеств Низговорова — его впечатлительности, неопытности, горячности, доверчивости.

Прокурору Постиле — хотя бы тем, что знал о трупах, служил живым укором и противовесом группе, опасно сплотившейся вокруг Асмолевского. А еще тем, что был наивно-принципиален — такими всегда удобно манипулировать.

Кудряшову? Ему-то несомненно, это могло входить в дьявольский замысел растления всего лагеря «победителей». Подбросить в главный штаб врага человека с совестью, да еще художника, — лучшей диверсии не придумаешь! Оставалось, впрочем, неясным, в какой степени и через кого он мог влиять на ключевые назначения после своей, так сказать, политической смерти.

Само собой, губернатору. Потап Степанович, судя по всему, не очень-то разделял варварские идеи Асмолевского и Биргер, побаивался своевольных птенцов и не хотел никаких заговоров под своим слабеющим крылом, а потому старался раздробить и рассредоточить команду. В идеале ему нужен был цепной пес, который, всех устрашая и расшугивая, не нарушал бы привычной идиллии отношений между старцем и его слугами.

Ну и другим, вроде Негробова с Кудакиным, по мелким шкурническим причинам (например, связать круговой порукой, чтоб «не развонялся»).

Отдельно — симпатизирующий Низговорову Аршак Манвелович. Но тот сам ненамного раньше пришел в администрацию и едва ли успел набрать силу, достаточную для кадровых решений столь высокого уровня. Да и симпатию его не стоило переоценивать: в те жаркие дни ему хватало своих забот, так что едва ли он хоть раз вспомнил о Низговорове. Вот сказать доброе слово, если кто-то (допустим, губернатор) поинтересовался его мнением, — это да.

Совсем уж отдельно — всесильный в своем ничтожестве Павлыч, влияние которого было подобно колдовству или гипнозу. Кому и что он мог нашептать, куда могла повернуть его волосатая рука колесо низговоровской фортуны, оставалось тайной.

Но еще большая тайна окутывала Маранту. Низговоров не сомневался, что она предопределила его взлет. Пускай только метафизически, самим фактом своего существования. Впрочем, не исключалось с ее стороны и прямое чудо, судя по тому, сколько места занимала Маранта в головах губернатора и других высших чиновников. Об этом Низговоров старался не думать — так недолго было и свихнуться.

Вероятно, многих он устраивал как провинившийся. В чем именно Низговоров провинился, он сам толком не знал, но чуть не каждый числил за ним какую-то вину и не упускал случая ему об этом напомнить.

И наконец, самый простой и реалистичный ответ: он стал тем, кем стал, по вздорной прихоти упрямого старика. Назло всем.

Низговоров предпочитал держаться именно этой версии, чтобы никому кроме Потапа Степановича не быть обязанным.

Тем более что прихоть, как оказалось, была не пустой. Хоть Низговоров явно не пригодился на роль цепного пса, оставались определенные надежды в отношении его разнообразных связей, пробивной силы и изощренной фантазии, — надежды, основанные на все том же «народном» мнении, напитанные сплетнями, доносами и странными стечениями обстоятельств. Судя по репликам, время от времени вырывавшимся у Потапа Степановича в разговоре, он изучил прошлое своего советника досконально и с большим пристрастием.

Было ли это веянием времени или странным взаимовнушением, но многим к тому времени стало казаться, что в основу жизнеустройства должен быть положен именно некий художественный проект , и тут Низговоров пришелся как нельзя кстати.

Впрочем, все эти люди, имея на Низговорова какие-то виды, могли исходить лишь из старых (не важно, искаженных или верных) о нем представлений. Между тем после того страшного дня, когда Низговоров, водя на почте тупым пером по телеграфному бланку, был поражен совершенно незнакомым ему собственным почерком, он продолжал так быстро и так сильно меняться, что каждый день себя не узнавал.

Единственное, в чем он пока стоял на мертвой точке, — это в своем отношении к женщинам. Попросту говоря, за все время пребывания в башне он еще ни с кем не переспал. Память о несчастной ночи, проведенной с Марантой, тяготела над ним подобно року.

В те дни, когда он гадал, как донести до Маранты результат своих хлопот, а вернее, как воспользоваться этим поводом, чтобы восстановить с ней хотя бы заочную связь, случилось невероятное событие.

«Двор» (так сами чиновники звали между собой администрацию, окружение Потапа Степановича) готовился к новогодним праздникам. Марат Сафарбеевич Козлов, зная о сгущавшихся над театром тучах, подготовил ударную концертную программу, выписав даже каких-то столичных знаменитостей, и нижайше просил руководство во главе с Потапом Степановичем пожаловать на генеральную репетицию.