Игорь Чернавин - Необъективность

Как было просто здесь с кошкой Чумой, лет семь, когда приезжали на отпуск, переходила к нам жить от недальней соседки — мне она нравилась своей поджаростью, очень большими глазами. Она была настоящим лесным зверем — два раза в день приносила мне свежую мышь, а отец видел, как она подползала по ветке к соловью. Шкурка ее была чистой и ровной, гладить ее было очень приятно, да и ей нравилось — она мурчала громче, чем трактор в ста метрах — одна беда, сидя на коленях, она выпускала огромные когти, и приходилось на джинсы класть ватник. Когда вдруг стала ходить еще кошка к ее миске у печки, Чумазая как-то лежала на стуле — она всего только глаз приоткрыла и нежно мявкнула — «Рыжая шкура» на полусогнутых еле вползла под низкий шкафчик, чтоб просидеть там до ночи. Потом, когда мы приехали снова, она пришла, но качалась, и взгляд был мутный, ела тогда она мало, ходила за мной, а через двадцать дней просто упала — я иногда отгонял наглых мух, потом ее схоронил в косогоре.

То, что действительно любишь, как эти сотки участка, дом и деревья — оно является центром. Вокруг веранды вязы раскинули ветви и листья, загородили обзор и, как ладонями, плотно меня облепили, здесь стало меньше пространства и ветра, но только я не решусь эти ветви подрезать. Когда вязы были совсем небольшими — в четыре, пять листьев, я подходил к ним несколько раз каждый день — с утра листья были почти что свежи, несли на своих геральдических лапах росу, к обеду они обвисали и становились бледнее. Но уже на второй год, хоть вязы и были еще небольшими, их листья твердо стремились наверх, и гнали вниз свежий воздух и силу. Теперь первый из них уже архипелаг мощных листьев, их сотни, и он помнит меня, узнает, но он занят — своим, и мне чуть-чуть одиноко. Вся синева и объем неподвижны, ветер, конечно, невидим, но море листьев его превращает в море своих шевелений.

Когда сюда приезжаешь раз в год, весь участок зарос — пикан, борщевик, крапива — выше двух метров, травой назвать это трудно — мир чужих, мрачный дурманящий запах, если войдешь туда, будут ожоги, и комары, и им подобная дрянь. Чтоб прокосить-прорубить этот мир мне нужно целых три дня — в поту, в усталости, сожранным всей насекомою тварью. Темно-зеленое море из листьев травы, их коллективное поле сознанья, и когда косишь, не можешь не видеть: как они «смотрят», как реагируют — наговор, их темный шепот — падают часто в лицо и, еще чаще, на руки. Но только они бессмертны — их резидентные корни повсюду, дней через двадцать их листья под край сапога, а семена легли в почву.

Я поднимаюсь, иду по веранде, а легкий ветер ласкает прохладой мне через футболку грудь, спину, плечи.

…Вновь сыну восемь, а я так древен. Мы сидим на склоне. Внизу квадратный участок огромных берез, кладбище меж бесконечными вышками сосен, он зарос сиренью, малиной. Вправо и ниже лежит монастырь — он весь особенно замер, и тем полутора-двум непонятным старухам и недоделанным мальчикам псевдомонахам, что там теперь после выезда двух отделений дурдома, уж и подавно не суметь нарушить там тишину или нечто большое. Слева и сзади, где круто в горку уходит дорога — подросль сосенок, я даже пробовал их отсадить себе к дому — не приживаются, почва — здесь глинка с крошкою сланцев, а тот крутой чернозем у меня не подходит. Вокруг полно земляники, и дозревает клубника — как винограду, но мы лентяи — сорвем по ягоде, если не нужно тянуться. Сильно левее и выше — плато, остатки келий-землянок еще от «старцев», там есть поляна из «монокультуры» древнего сорта большой земляники — ягоды длинней фаланги на пальце. Ягоды ярко горят жгуче-красным, но мне приятней — взяв в зубы пару сосновых иголок, чуть-чуть мочалить ее — от них такой странный привкус. Из-за жары весь пригорок, трава пожелтела, стала похожею на эти иглы — запах в траве, как и привкус — сосновый.

Свесив и сжав вместе задние «ноги», справа летит ко мне шмель, и он лобасто таранит собой шепот трав, по-деловому гудит у колена — «маленький», он и не знает, что голубой цвет застиранных джинсов не обещает нектара, а вон комар — абсолютное зло, он это дрянь с ного-носом. Странным был даже уже прошлый год, я понимаю, конечно, что годы различны, но только вдруг появились прозрачные мушки, в Сатке исчезли совсем тараканы — после строительства пятого банка. А на реке появились зеленые, как бирюза, как жук-бронзовка, стрекозки. Вроде бы зелень вокруг, как и прежде, но и она тоже, вроде, светлее. Справа и дальше внизу у края врощенной в травы, и совсем тихой такой деревеньки, блещет на солнце, под ветром, полиэтиленовый, как флаг — обрывок на крыше (там был парник), он режет глаз слюдянистым сияньем. Аэродромчик ромашки над ним — все качается, ждет, что возвратятся заблудшие души. А еще дальше, как точки — цветные зады земледельцев, штук пять, шевелятся, может, махаючи тяпкой — им нужно нынче «окучить» картошку.

Слева под дальнею блеклой и островерхой вершиной, чуть скользит вправо и вниз полоса близкой горы и выгибается кверху, но и на фоне ее есть тоже светлые горки — с них идет лес, как щетина, но устает перед длинной поляной. Ближе петляет в черемухах речка, в ряд — пять больших тополей. Они в плащах серой дымки, как на иконе монахи, и, словно эхо плащей позади — эти линии гор, а островерхая — нимбом, дымка над нею светится. Воздух пустынен, и голос кукушки, как мерный колокол — словно звучит отовсюду; свист мелких птиц, шорох ветра. Что она видит, кричащая птица?

Я слегка щурюсь от солнца и беру синюю крышку пивного фугаса, и одеваю на глаз — она, как клещ, присосалась, из-за пупырышек по ее краю — впереди все бельмовато-белесо, а по краям — ярко-ярко, здесь я сейчас — не понятно. Могу представить себе взгляд снаружи, я — как Монокль-Паниковский. Из-за плеча, тихо, птичка опять вопрошает — «пиво-варил», нет — покупал, а эта птичка — стукач на налоговый орган. Я, как слепой, ощущаю бутылку руками и, как другая «ехидна», свищу, отвечая — «варил-да-выпил». Ветер порою подносит бесцветные губы к горлышку темно-коричневой соски-фугаса с наполовину оставшимся пивом и туда дует, гудит, чем отбирает мою развлекуху.

Я смотрю в небо — оно велико, очень прозрачное, будто клубится. Мне непонятно — плывут ли куда облака, их мало — три, небольшие. От них не тень — антитень, легкая белая краска, кое-где бросили серость на горы. Я как-то видел здесь — облака, как гигантский знак «X» на светящемся разными красками фоне заката. Воздух не душен и легок, даже, когда ветерок несет жар, он — так же, свежесть. «Есмь», не есть «есть» — вот подменили ведь слово. Вдалеке лает собака, но этот лай так бессилен среди пустоты и замеревшей долины, и неба — как будто лает всего лягушонок.

Лес начинается чуть позади, а рядом склон почти пуст — только лишь несколько сосен, зато какие — невероятно большой высоты они вросли в бесконечность, не наполняют пространство — меняют, делают верх абсолютно реальным. Около Питера сосны иные — раз в десять ниже, как и то небо, их корне-ветви вцепляются в воздух. В самом лесу их, настолько высоких, не встретишь. Ближняя — трудно пытаться даже взглянуть вверх на крону — не осознать, свет мешает. Я краем глаза лишь чувствую только присутствие, ствол, как дорогу, верх — нежен, светел, в полупрозрачных тончайших чешуинах-пленках, все — в рыжеватом особенном цвете, и так насыщенно, что даже красится воздух. Сколько лет им, этим соснам, лет тишины, мне это трудно представить — если пытаюсь, тону, ухожу в странный мир, уже оттуда гляжу на пространство. Надо их как-нибудь все же измерить — через «подобные треугольники», как геометрия в школе. Вот существо это просто живет, но превышает дома городов — почва и свет — к лицу неба. Странно считать сосны за идеал, но, правда, были ж древляне — они, возможно, так и понимали. И вообще, здесь почти что, и не было власти, сволочам далековато. В этой стране только одни казаки были когда-то свободны.