Игорь Чернавин - Необъективность

Как всегда сбегаю, как падаю, по эскалатору вниз. Сто к одному из них справа, стоят — им ждать не трудно, да и они не особо стремятся к их целям. Или их взгляд оловянно не верит, или внутри него кружит, чтоб превратить в них самих же. Скользит и катится вниз эскалатор, и убегают назад, и в меня, отблески белых светильников на сероватом «люмине», на чёрном поручне-ленте. После последней ступени идут — потоки прямо-навстречу, каждый из них в своём праве — пройти сквозь них всегда сложно.

Перемежаясь со стонущим звоном, идут объявления — математическим матом через матюгальник. «Самостоятельно не обследуйте обнаруженные …длинномерные предметы». И, наконец, всё, размазавшись, стихло, я смог расслышать возникшее чувство. Там наверху нет дороги в естественном смысле, множество снова — ничто, и здесь нет тоже. Но всё же, кажется — тень «в шушуне» где-то ходит по рельсам, ищет хоть здесь отпечаток. И впереди два канала тоннелей — как бы глаза наизнанку, но почему ещё сзади…, где-то они разветвляются и упираются в стены, снова идут через вспышки сознаний. Станция, прямоугольность, влево и вверх — а ей так лучше, это давление форм — торжество идиота. Свет мутно-рыж. Пыль, смутность зрения создали мир удивительно честный. Мрамор колонн был красивым — кость бывших жизней любила, но превращается в сальность, и, как бы, в смысл отторжений.

Обыденность, она — как сон. Они смирились — не видят. Она — колонны и воздух, её пространство устроено так, чтоб было больно настолько, что сама боль притупится. Всё предыдущее — цепь из начал, без завершенья является всеми. Если всмотреться, то тусклость вцепляется в глаз всем её множеством точек. И остаётся скользить по поверхностям, не прикасаясь. Даже сюда просочилась идея объёма, но здесь она превратилась в болезнь. Здесь даже гулкость глухая. А вся способность объёма вбирать не имеет здесь смысла. Что получается, это так странно — те, кто живут, до конца удивились. И, окончательно, сюда добавили чуть веселящего газу. Передвижение здесь ничего не меняет, если идти — только «между». Всё занимается только своим бытиём и не решает реальных вопросов. Всё неустойчиво, тает, я — взгляд слепого на их совокупность. Их очень много. Так как всё множество их запредельно для лично-связного знания, всё растворила в себе анонимность. Имя, как код их истории и ожиданий, для настоящего здесь неизвестно. За анонимностью следом идёт безъязыкость. Всё здесь как будто конкретно, у всех вещей есть граница, они тебе улыбаются, рады — вдруг ты придашь им их смысл — они поглотят его тогда вместе с тобою. Но я во времени-тени. Главное — это пройти через пятна — есть ощущенье, что стоит пытаться, что можно выйти куда-то, как из метро, на поверхность явлений.

Но всюду лица чужих серых жизней с тихим страданьем собаки, поевшей картошки. За полосами испачканных мазутом рельс на очень длинной стене ближе к горлу тоннеля плакат-реклама — «Поликлиника с человеческим лицом — гинекология», фотография — загоревшие и белозубые задницы-лица. Я не могу, нашли место, ну сколько всё это можно. Словно вселенная, из черноты накатил «паровоз», вот кто-то вышел, орда ломанулась в вагоны, и меня вдруг закружило и зашвырнуло кому-то на ногу. Мир меня перемещает. Здесь духота, теплота чьих-то тел, и непонятно куда деть лицо, чтоб не задеть им покрашенных хною волос. На остановках волны давленья от двери меня загоняли всё глубже, но становились слабее. И даже кто-то читает: парень — паскудный журнальчик, женщина — женский роман, я посмотрел — наклонился. Вон там мужчина с газетой кроссвордов — ребусы мира в картинках, сам мир — изданье получше. Вагон качало, как в танце «дурной паровоз», уши закладывало и раскладывало, опять остановка. Совсем прижали к стеклу. Как у них выглядит место в душе для других…, а у меня оно выглядит этим вагоном.

Я — бормотанье в реальном у этой замкнутой двери вагона. Раньше я видел себя небольшим, не судил, и мир казался огромным, теперь, как минимум, мы с ним на равных. Как будто вспучилось чувство — невмоготу всё вот это. Я опускаю лицо в него, как будто в воду, стал как пятно внутри капли — низ её весь оплетён, чёрными стеблями, почти по пояс. Прежде внутри меня было пространство, теперь — нехитрый объёмчик, причём заполненный тусклою грязью. Вокруг меня — звон у края, а всё что дальше — картинки. Всё, что я вижу, неясно, как шевеленье за гранью, но жёстко знает свой принцип.

Когда они рассосались, можно пойти даже сесть, долго ища, где действительно можно — то сидит полная женщина с сумкой у бока, или такой вот абрек, вдоволь раскинувший ноги, или смотрящие с лёгким прищуром. Пусть даже тел стало меньше, но, всё равно, слишком много вокруг их очень плотных явлений, что постоянно приходится видеть. Я становлюсь сам таким, принимая.

Есть те, кто посовершенней — эти как яйца из камня. Они обычно бывают двух типов: первый — «культурный» и второй — не очень. И причём первый страшнее — у них внутри тот же бред, только чистый, и, потому побеждающий больше. Всех их вскормили резиновой соской. Директор школы сказал на прощанье, ему наверное так показалось, что я могу «зазнаваться» — «Ты только знай, лет через десять все будут такими» — лет через двадцать смотрю, без тонких частностей, стали …похожи — в части культурки, одежды; только « такими » не стали, им — даже простой вопрос «почему» это заумь, так же живут, как и жили. Как будто бы отступая назад, я от всего отстраняюсь.

Но так ещё некомфортней — вокруг остались их биоскульптуры. Они физически плотны, но не живут в настоящем. Все они чем-то похожи хоть на кого-то из виденных раньше. Вокруг совсем небольшой уникальности чувства на их лице вся их история личных событий с тем, что её сотворило. Как не сменить планы смерти, не изменить план их жизни. Едут в своё добровольное рабство, потом обратно — где дом, телевизор, и нагревать под собой своё место. Они не знают мать-тьму, они не верят и в свет. Армия сопротивленья-захвата — это они затвердели в ответ на кромешную подлость и сами стали такими. Было бы целое — было б стоглазо, остановиться бы им, оглянуться, но в глубине лица слепы. А если «быть» это так, как «они», то я тогда не вполне бытие, и, значит, кто-то из нас привиденье.

Я не могу с ними быть сопряжён — как каплю масла с водой, меня нельзя смешать, а удалять — сложновато. Все они едут куда-то и проживают своё, фоново осознавая реальность, а я же — фоново еду-живу, перпендикулярно к тому я врастаю куда-то. И я, вмерзая в них, вязну, и прорываюсь, чтоб, продвигаясь в таком измереньи, найти-построить иное.

Закрыл глаза и увидел — там белый клоун ломался на сцене, я даже понял, что начал дремать, и хорошо — пусть появится лёгкость. Рациональность, как будто моргание, вдруг и опять поменяла картинку — как на экране в придурошном жёлтом объёме двое напротив друг друга: Чей-то мобильник на станции вдруг заиграл, и глаза сами открылись. Теперь напротив меня была женщина с мордочкой от Нефертити. Вновь мигнул свет, здесь уже мне выходить, и на меня нажимают. Что-то во мне ещё тихо жило, я не подглядывал и не мешал, просто остался стоять на платформе, засунув руки в карманы. Но только лёгкая паника — я вдруг поплыл вместе с полом, так незаметно пошёл рядом поезд. Кто-то тянул его пыльные окна, чтобы заткнуть ими глотку тоннеля — за ними месиво слипшихся тел, полуспрессованых лиц — словно пощёчины, окна и свет, ускорялись.