Игорь Чернавин - Необъективность

Полупустое пространство двора — стены здесь под цвет картона, несколько окон вверху жёлто-красны — видно свисание люстр, свет их въедается в щёки, а остальные все чёрны. Может быть там-то и есть потусторонние лица — от них волна раздраженья, и ноги вязнут в песке коридоров. Я не завидую тем, кто внутри — здесь воздух больше. Хочется даже услышать здесь низкий звук труб. Было бы правильно, если бы был под ногами провал, куда бы всё улётало, но нас таких пустота не приемлет. Пусть даже кто-то нацелит сюда большой палец, только измажет об чёрный асфальт, он ничего не придавит. Клён, словно поднял вверх руки, но сам не знает, зачем это сделал, и они там истончились. Тёмные хлопья летят позади, впереди пусто, мандражно.

Сколько раз вывернешь ты этот мир — столько получишь другую изнанку. Всё выгибается в нечто иное, только, отчасти, ты сам остаёшься.

Весна, глухая стена жёлтоватого дома напротив. Дом — как бельмо на глазу, но в нём при этом живут. Комната — эти обойки её, два накривь-вкось косяка, ещё картина про стену в окне и два ствола от деревьев. Клочок от неба над крышей соседнего дома — как без конца оно светится серым. И не понять куда смотрит. В нём есть и перетекания, больше и меньше, по самой мягкости их понимаешь — всё и само расползётся.

Сон за пределом реального. Просто сказать — так не хочется жить, но организм-то пока существует, и есть сознание о прошлом, и недоумение — это сознание о настоящем. Есть часть сознанья о том, что должно было б быть не в этом сером объёме, но — ускользает всё время. Пространство вокруг свёрнулось, я как-то сам это сделал — я не включён ни во что дальше взмаха. ″Глобус″ сгорел, нет ролей для актёров. Я — есть, и был — что я-есть, и есть — что буду.

…По углам над перекрёстком, как над объёмной открыткой, как будто нависли тени. ″Курская улица по городу идёт, Курская улица на запад нас ведёт…″ — в страну По-пиву, в страну совсем небольшую, где в ряд четыре ларёчка. Там, правда, рядом всегда «марсианские хроники», что допились до хронической стадии бога войны, но я смогу их «не видеть». Банка холодная и день прохладный, хоть по-апрельски и светлый, стыло, но лень застегнуться. Плащ на мне, будто на вешалке, стыдно, но ничего не поделать. Книжный магазинчик — в окне обложка альбома с лицами очень серьёзных блондинок, а под ними крупными буквами ″Овощи″. Мизантропия хихичет, многое хочет добавить. Мысленно ей отвечаю — ″В них есть хорошее, что не находит дороги″. В другом окне неприятный плакат, на нём Эйнштейн показал свой язык — что-то я, правда, не понял, с чем-то хотел бы поспорить.

Я вышел из магазина продуктов и смотрю под ноги, разницу я замечаю не сразу — вместо потока машин по Лиговке мимо идёт Крестный ход. Странность дала зренью линзу. Вот первый ряд, человек на пятнадцать, поравнялся со мной — и все попы в позолоте до пяток, и все несут — будто флаги, хоругви. Но это ладно, я вдруг замечаю по верху, что лес совсем не редеет — молча, идёт их ударная сила — может рядов двадцать пять — с бородами. Каждые метров пятнадцать спиной к тротуару стоит по менту. Позолочённые чувствуют моё вниманье, и я встречаю их взгляды. Через совсем небольшой интервал от попов идут толпой христиане — тоже у многих иконы. И, вообще, само тело колонны, теперь прихожан, уже существенно мрачно, сами их взгляды недобры. Вот кто-то жутко хромает, вот даже катят коляски с блажными. Эти вокруг мало смотрят. Этот поток, так и есть, подлиннее — я вижу спину моста над Обводным, там всё вползает, колышется масса — идёт от блёклого неба. А золочёные ушли уже за квартал, я вспоминаю их лица — интеллигентные, вроде бы, люди. Куда они все пошли — ведь через пару кварталов заводы — там и гулять некайфово, а до Московского все ноги стопчут. Они идут за «эффектом плацебо». Но, наконец, их ряды поредели. Хоть кто-то верит не в деньги, Корыстный ход, он страшнее, чем Крестный.

Я ухожу во дворы, здесь спокойно — нету ни ветра, ни шума — солнце рассеяло всё-таки дымку, после зимы первый раз обогрело. И я вхожу, ухожу в это тёплое поле. Воробьи дико галдят надо мной, а вот — пытаются и размножаться. Гляжу на них, как котяра. Может быть, это назвал бы я богом — когда вокруг всё благое. Мысленно я провожу эти линии — от моей комнаты до этой точки, я шёл навстречу толпе, развернулся, но, всё же, важное мне направленье иное — наискось, к этому тоже.

На детской площадке в оправе кустов я присел на скамью — а где ещё посидеть, есть сквер для взрослых, но он вплотную к проспекту — там сплошной гул от машин, невозможно. Здесь могут «заментовать» меня с пивом, мамочки начнут кричать про куренье, но, если что, я согласен. Перед скамейкою лужа, можно сидеть только с краю. Напротив мама с ребёнком лет двух, но молодая — не страшно. Мальчик в голубеньком комбинезоне стоит, держа лопатку как саблю. Тихо, может смогу отойти от нагрузки. Мальчик пошёл возле края площадки — как-то смешно наклонившись всем телом, ноги почти не сгибая: top-top — «…топает малыш».

С треско-шипеньем открылась банка в ладони — я смотрю на руку, и я сочувствую ей — надо ж, вот так попахала, что заскорузла, не чувствует банку, болят суставы на пальцах. Но заказ сделал, неплохо. Даже в душе пустота, «непонятка» — как без станка и без камня. Перед ногами стеклянно блестели песчинки.

Что-то меня привлекло, и я вздрогнул. В метре напротив стоял тот ребёнок, причём смотрел «не по-детски». Круглые щечки на круглом лице, чуть заострявшемся книзу, круглые очень большие глаза — серая радужка, цвета титана, чёрный зрачок, тоже круглый. И ни малейших эмоций. Ну и давно ли он тут…, я не слышал. Шапочка, кругло, лицо окружила, и даже пальчики — как из кружочков. Одно вниманье. «Кто ты…» — Спросил я его про себя. Он не ответил и не шевельнулся. — «Дух у тебя, точно, есть, это видно…» Молчит и смотрит. Он даже не шевельнулся. «Вон уже мать-твоя к нам зашагала. Кстати, а ты во что веришь…» — Он повернулся, пошёл через лужу — и от меня, и от мамы. Всё же сложна топология в нашем пространстве.

Маша смотрела в окно электрички. За окном мчалась назад густо-зелёная масса деревьев и разглядеть что-то там было сложно. Да и смотреть было не на что — она вполне представляла себе неухоженный лес с его корягами, его крапивой, кустами, а то и с хлюпаньем полуболот под ногами. А электричка шла почти бесшумно — чистенько, светленько, но скучновато. И Маша стала смотреть на своё отраженье на стекле рядом с собою — вполоборота лицо, полурастаявший след от него, также следящий за нею. И из-за этого снова всплыла и заслонила собой остальное её привычка держать себя под постоянным контролем, та, что и делала её собой, и дала всё в этой жизни.