Игорь Чернавин - Необъективность

— А вообще вам куда?

— Далековато, на Лиговку.

— Мы довезём вас. Пробки и мы опоздаем на службу. — Странный какой-то, ведь я не прошу…, но, так как он сказал «мы», я наконец оглянулся — там в полумраке от дымчатых стёкол сидела женщина в строгом костюме, я поздоровался, она в ответ протянула немного «Бон Аквы».

— Воды хотите? — И я почувствовал, как пересохло во рту.

— Да, извините, спасибо. — Нога совсем не хотела сгибаться, пришлось ворочаться, чтобы устроиться боком. В машине пахло, как в морге — я ненавижу всё ёлочки-дезодоранты, что люди вешают в свои машины. Меня мгновенно почти укачало — здесь было жарко. Нога почти на глазах раздувалась и всё сильнее болела, но я сумел уловить атмосферу у них — он пару раз, обернувшись, ей что-то сказал, ехал не глядя вперёд, ждал, пока она ответит (и до меня вдруг дошло — так он меня не заметил) … — душны у них отношенья. В пробках, конечно, стояли — через полчаса всё же подъехали к дому.

— Здесь не припаркуешься. — Он ехал дальше вдоль ряда машин, до конца улицы в конец квартала. — Вот, только здесь. — Он резко остановился и, подавая визитку, сказал. — Если лекарства нужны будут, вы позвоните, и продиктуйте ваш номер — я позвоню вам, узнаю. Сказав «спасибо» и номер, я вылез, машина ушла — и только тут оценил расстоянье — так всё и вышло, цепляясь за стену, я ковылял полчаса. Мимо шли люди, спеша на работу — человек тридцать, возможно. Мне было стыдно под взглядами — видно ж, что я пьян тотально. Лишь в конце девушка мне предложила помочь, но чем поможет — хрупка, отказался. А вот за пиво пришлось попросить пару раз — через дорогу идти в магазин меня уже не хватило — один мужик мне принёс, согласился. Доковыляв до кровати, я рухнул. Через четыре часа, когда колено раздуло в три раза, и боль уже разъедала мозги, я позвонил — друг с женою приехал. Вызвали скорую и — в Джанелидзе.

Пара часов на каталке в фойе, и положили в кладовке на стол — два развесёлых таких пацана через колено иглой откачали в нём жидкость — тут я не смог, заорал. Сделали гипс мне от пятки до паха. И две недели в палате — врач заходил пару раз, и пару раз заходили друзья, не покурить, комары по палате. А за окном на большом пустыре по временам кто-то жарил шашлык — и на восьмой, к нам, этаж долетал его запах. Кто-то зашёл — расспросил, как всё было, потом был даже гибдэшный инспектор — я ему отдал визитку того Александра, пусть разбираются сами. Он позвонил, я лежал уже дома.

— Здравствуйте, я — Александр. — Медленно, я догадался, кто это.

— Здравствуйте. — Мы помолчали — пересечение разных пространств и в этот раз было тихим.

— А у меня на два года забрали права. — И мы опять помолчали, я извинений в себе, почему-то, найти не сумел, и даже сам удивился. Что он хотел, я не вник, как-то не смог заглубиться. Он отключился, а я стал дальше смотреть на окно — лет уже пять не смотрел телевизор.

За двадцать пять лет нашего знакомства я в первый раз собрался к другу на дачу. Так как я здесь не хозяин, то на меня лень напала — жена выдрала с трети участка крапиву, я лишь помог отнести её в кучу. Просто сидел, словно видел впервые, наблюдая перемещенья других и красноту заходящего солнца. Но разжигать костёр в ямке и обложить её всю кирпичами я помогал, безусловно. До темноты шашлыки всё же были готовы. Потом был торт, была дыня — большая, и виноград под вино, и «всяко разно» с икрою. После уже закусили с куста черноплодкой, не применяя испачканных рыбою рук — сложно идти по темну к самой бочке с водой. Надо мной низко нависли ветки неплодоносящих слив, их заострённые листья. Выше, вокруг темнота — мы, как и эти деревья, склонились. Небо уходит наверх, как будто мы на дне башни. Отсветы пламени празднично бегают по его узкому лицу и по плечам в куртке хаки. Его — дети, мать, моя — жена, все ушли спать, а играть в шахматы — поздно, и в голове из-за винчика чуть мутновато. Комаров нет, просто счастье. Отсюда в часе езды Старая Ладога, мы там с женой были в мае. Ох, неохота мне завтра с идти на рыбалку — он обещал дать нам лодку, лучше бы в город обратно, в комнату, будто в ячейку, но обижать я его не могу, а объяснить не сумею.

— Что ты такой грустноватый? — Видеть уже не могу, как от неё он страдает — я одубел ото всяких нелепиц, а он меня провоцирует к жизни.

— Да, как всегда. Всё ж, почему ей никак не живётся?

— Я ж говорил много раз — у неё фляга свистит. Нельзя вообще открывать двери ада, ау неё раздражение вместо эмоций: от эгоизма и до людоедства.

— Мало, что дура, ещё сумасшедшая дура. — И в диссонансе к спокойствию ночи он начинает рассказывать и распаляться. Я, молча, слушаю снова, и понимаю — ему от неё не уйти, так как для этого нужно найти в себе силы, и перестать верить самообману. — И ещё тёща: и её с сестрой, их отца — всех искалечила до кретинизма, ну а сама — трансформатор из будки.

— Да, злобность, точно, заразная штука, и, когда кончится, то отходить будешь годы. Свойства людей изменяют реальность. Ты зря боишься расстаться. Я тоже так же болел, а может быть и похлеще. Минное поле в болоте. Помнишь, над дверью был крест нарисован. Потом я взял себя в руки. Только две точки опоры: разум и внутренний зритель. — Он тонкой палочкой вновь раскурил от костра сигарету. Взгляд его долго держался на пачке, смысл разговора сместился.

— Вот оборзели, ведь программируют — что убивает, и что импотенция будет. Что там за люди такие? Что, вообще, происходит? — Хотя уже спать пора, он положил на костёр два полена, и язычки заплясали, чтобы скорей дочерна обсосать древесину. Свет их отчаянно начал метаться — на его фас, совершенно худой, и, как на чёрные кучи, деревья, и на строеньице рядом. — Инопланетяне их гипнотизируют, что ли.

— Гипнотизирует их внешний мир. Их просчитать — что они ели, где спали…, всё это не интересно. Большая часть их собой быть не может, в них живут только законы.

— Ну, у тебя от всего одиночеством веет. — Логика его чуть сбилась, и то пора, времени уже, наверное, к двум.

— Нет, одиночество, это слишком легко, я про кошмар быть собою.

— А почему мы с тобой не такие?

— Мы ведь когда-то всерьёз отнеслись ко вниманью вовнутрь, уже немного привыкли. Ну что, пошли, что ли спать — завтра потащишь меня на рыбалку.

Огонь опять догорел, его закон прекратился, отсветов больше не стало, а только лишь розоватые, как воспалённые, точки между тенями углей. Я его теперь не видел. Весь нарисованный холст Буратино распался. Только ни что кругом не прекратилось. Всё было просто описано светом, он распадался в поверхностях — часть поглощалась, а часть отражалась, чтоб, перестроившись, явить «реальность». Ну а сознание видит иначе. Стали заметней прохлада и ветер. Всё превратилось лишь в мир силуэтов, в стадии тёмного, как поглощенья свечений — чёрные пятна, как факты.