Игорь Чернавин - Необъективность

Потом, уже через год, в тех же самых яслях — нас повели на прогулку, зима, и всех одевают в пальто или в шубы…, валенки, варежки, шапки с резинкой — всё это долго, а я уже давно одет, и мне мучительно жарко. Девочки, мальчики — мнутся у двери, когда её открывают — за нею свет ослепляет.

Тоже зима, во дворе возле дома меня поставили в снег по колено, из-за большого пальто я не могу по нормальному двигать рукою с лопаткой, да и копать уже не интересно. Вставив лопатку в снег ручкой, я начинаю вдруг ею крутить — и на снегу возникает воронка. Как оказалось, за мной наблюдали — он, как и я неуклюжий в одежде, был вставлен в снег рядом сбоку, и он смотрел с любопытством. Я дал ему покрутить снег лопаткой. Так, лет на десять, я получил друга Мишку.

Пять первых воспоминаний, два первых года.

…Лишь один случай запомнился как негативный — меня тогда в первый раз повели стричься. Когда меня усадили на кресло, я ей сказал, что не надо, она, сюсюкая, не обратила вниманья. Я много раз ей сказал, вырывался. Она не слушала, я для неё был болванкой. И сталью ножниц она начала резать все мои волосы-память, я понял, что ничего не поделать, но не простил — когда кошмар был окончен, вслух пожелал ей плохого. И умерла, в тот же вечер. Связано ли это было со мной, я не знаю. Мне её не было жалко, если она не могла слышать слова другого. (Хотя, конечно, позднее я дрался, и раз стал зверем — в ответ на подлость так разодрал парню щёку ногтями, что на всю жизнь он остался со шрамом, после того «завязал» с этим делом.)…

Потом четыре года в жизни моей детский сад — главное, что я запомнил из тех долгих лет, это единство со всеми. Кто-то, конечно, был в чём-то слабей, кто-то порой делал гадость — как за себя было стыдно, и как себе я старался помочь, и как себе они мне помогали. Шляпы-панамы и белые трусики, кто-то порой с животами навыкат, все, как гусята, за воспитателем шли на прогулку на речку, там, на поляне, поросшей маленьким жёлтым цветочком «маслёнком», как-то играли и жили, затем — обратно, обедать и на сончас расправлять раскладушки.

И во дворе, когда вернёшься домой, было примерно всё так же — старшие парни всегда уважались и были к младшим всегда справедливы, многому нас научили — я заразился от них страстью к камню, к горам и к лесу. А сколько счастья, когда они раздавали находки из дальних поездок — в моей коллекции было тогда больше ста минералов, и много редких.

…В городе был интересный чудак — был машинистом на поезде, девочку сбил на путях, и от чего потом стал сумасшедшим — огненно-рыжий ходил в своём пиджаке поверх майки и пугал детей — дёргался и приговаривал что-то. Часто в кустах акации мы находили тетради — он до аварии в ВУЗе учился — прописи из закорючек. Мне было пять, солнечным утром я шёл вдоль длинного жёлтого дома — думал, что здесь нашёл кошку и тащил домой — ох и большая (сейчас — как овца), поднял на третий этаж, она назавтра исчезла. Я всё смотрел — может кошка найдётся. Вдруг со скамейки за мной увязался тот Лёня — он шёл и шаркал ногами, только до бабушки так далеко — ещё четыре подъезда. Он от чего-то завёлся. «Шагай, ребёнок маленький» — вдруг прозвучало мне в спину. Я оглянулся, конечно — он весь ломался, качался, но шёл, в руке сжимая тетрадку. Ну я шагал, а убежать не давала мне гордость — вот я ещё дураков не боялся. Его заклинило, сзади, сливаясь, неслось — «Шагай, ребёнок маленький. Шагай, ребёнок маленький…», я и шагал. И шагаю…

Идеология была картонной, все это знали, и никому она жить не мешала, даже была и отчасти созвучной нашим естественным чувствам. Что было где-то в верхах, мы не знали, и нас оно не касалось. Ни кто не жил тогда бедно — машин хотя было мало, а чаще лишь мотоциклы с коляской, и телевизор ещё не у всех, но напряжений «дожить до получки» или купить, скажем, мебель, не было ни у кого, не говоря о бесплатных квартирах — лишь чувство вкуса определяло то, как ты одет, и что имеешь ты дома. Сначала мебель отец сделал сам, потом залезли почти на полгода в долги — купили финскую; ну а костюмы, пальто и плащи у родителей были такие, мне и сейчас-то завидно. В нашем (100 000) совсем небольшом городке отец там был архитектор, мать — врач, но по зарплатам не выше рабочих, смыслом у них было сделать «как лучше» (для всех), а иных смыслов и быть не могло — не было таких извилин в сознаньи. У меня был чемодан самых разных игрушек и стопка детских любимых мной книг (тех, что формат А4) высотой больше полметра, была коллекция в пятьсот значков; велосипед, правда, брали в прокате на лето, но лыжи были свои. Я ездил на лето к бабушке в сад и в Челябинск, был в Алма-Ате, в Пржевальске, в Москве и в Орлёнке, вот только в Крым меня летом не брали — дороговато, конечно. Кто-то потом начал врать, что жили все тогда плохо — откуда выползла дрянь — из недодуманной, брошенной на выживанье, деревни. «Голос Америки» — этот старался. Но злоба, подлость, или стремление жить ради денег — для меня всё ещё странны, это всё было — в кино про фашистов. В нашем дворе, как во многих других, и дети знали, что неразумно и против природы выбирать сторону зла, впрочем, никто и не дал бы такую возможность. Шкурников не было вовсе. Вечер, качели и звук в затихавшем дворе под посиневшем темнеющим небом.

Мы с пацанами играли в кораблики в снежных ручьях, мать подошла, показала нам на россыпь мелочи рядом — каждый набрал там почти по рублю, все фантастически стали богаты! Мой парафиновый аквалангист с вплавленным в живот свинцом мог дотянуться до самых глубин на дне подводного мира. Были колени разодраны вдрызг много раз, только от матери лишь подзатыльник — нечего быть неуклюжим — теперь, пусть я поскользнусь, натренирован не падать. Чика, отвалы-карьеры, было метанье ножа в дверь ТП, и я был лучшим по производству рогаток на всех, а для своих изобрёл и свинцовые пульки. И страх, живущий в подвале — в затхлости холода и в темноте, где трубы входят под землю — когда выходишь во двор из подъезда, главное не оглянуться. Тополь, посаженный мною тогда под окном (под руководством «сержанта» -татарина с верхней площадки), стал выше дома. Борька был старше меня на два года, ну и, конечно, сильней — мне приходилось слегка напрягаться, чтоб быть на равных. Там было лишь моё место и содержание жизни — чтобы знать код, надо в этом родиться.

Медитативным, я стал позже в школе — может быть, просто насытившись всей непосредственной жизнью, я перешёл на учёбу и книги. Горка для спуска на санках была под окном из посеревших под солнцем занозистых досок и мощных брёвен — весной с утра, ещё было прохладно, читал «Героев Эллады» и вполне верно подумал, что теперь время не мышц, а больше для пониманья. Литература и физика, шахматы, велосипед (раз даже двести км. по горам) … — я во дворе появлялся пореже.