Игорь Чернавин - Необъективность

…Может быть классе в девятом, в шахматной секции, когда туда пришёл Вовик, мы как-то быстро сошлись — вместе готовились для поступленья, ходили в горы, вместе поехали в Питер. Мне показалось, что я понимаю его, ценности наши похожи. Я бы назвал это словом эмпатия — перетеканьем сознанья. В Питере в нас пробудились различные цели.

…Я поселился в общагу в числе самых первых, год мы прожили с женой в двухместной комнате в блоке-квартире, ну а трёхместная рядом — свободна. А за окном было тоже большое пространство — чахлый лесок до Рамбова. У меня было две пары боксёрских перчаток — трое знакомых ко мне приходили, чтоб побоксировать после занятий. Один был перворазрядник, в нём что-то слишком бурлило. Другой давил в боксе массой. Я был вынослив. А Гришка имел мощнейшие руки. И с ним опять — я стал его понимать, как себя, не находя, где между нами граница сознаний. Потом общага заполнилась, образовались какие-то центры, я оказался, где Гришка.

…Центром я побыл уже не в общаге, а на три года попозже — в день по пятнадцать друзей через комнату — жить в филармонии возле Гостиного было непросто. Дамы — от полупацанок до зачарованных насквозь, полухудожники, полукиношник, физики — наши, их жёны и женихи, каждый второй — эзотерик или желающий стать им. Мы вылезали на крышу, где и загорали — кто просто с «кофем», а кто-то с сухим — трёп до полночи под чай и конфеты. Дождь иногда пошумит по скатам крыш за окном — кто-то лежит, кто сидит, кто-то доказывал что-то. Новая логика из Кастанеды, доброжелательный, хоть иронический разум — страна историй, идей и советов. Если пришёл — ты как мы. Думаю, что каждый раз, уходя, каждый унёс ощущение жизни в других и продолженье их жизни. Кто-то «сливал» это сразу — просто встряхнув головой, я это нёс, пока «в туман» не ушёл и последний. Через эмпатию можно идти счастливо и эффективно, но, только, скоро, и это тоже проходит (хотя песок перемолотых мыслей и чувств и разместился под ноги). Да ещё, «вот незадача» — годы, чтоб всё это переварить, годы — найти себя снова.

Труд

…В университете, где на стипендию было не выжить, уже четвёртого сентября на первом курсе я вышел сторожем на «ветродуй» в Нижнем Парке — ох, и холодные же были ночи — ветер с залива, вокруг кленовые уже желтевшие листья и горько-сладкий их запах, зато все статуи были мои — я обнимал мрамор женских фигур. Ухо тогда застудил капитально — гной из него тёк неделю. И понеслось — кочегар, дворник, сторож, в девять утра засыпать в посреди лекции с ручкой, не смыв ни копоть с лица, ни колотун во всём теле.

…А стенгазеты висели в фойе — как хорошо в стройотрядах — дожить до лета и там заработать, мне было «впадлу» проситься. В первых каникулах я поработал — и на турбазе инструктором, и воспитателем в лагере — двести рублей…, потом опять кочегарки на зиму. Я уже что-то слышал, что есть и «шабахи», но только в них по знакомству. Правда, меня пригласили — кроме меня было трое «сачков», мне не понравилась эта раскладка. Александр ович (наш «освобождённый бугор»), когда я как-то попробовал спорить — «или я, на фиг, уеду», очень вальяжно мне спел под гитару — «Господа офицеры, я прошу вас учесть…» — я его что-то понял. Здорово было назавтра ехать на местном смешном паровозе, в тамбуре, сидя в открытой двери и свесив ноги — нет комаров, только запах тайги, стук колёс, ветер, да изредка поворчит проводница.

…Перед третьим летом мой почти забавный сокурсник стал агитировать «ехать самим» — он помогал деду выстроить дачу и был уверен — мы сами всё сможем, главное, чтоб я сумел найти место. Нам было по девятнадцать. Нас набралось тогда восемь, и я уехал вперёд — день на поиск. Но на вокзале в Тюмени «свистнули» весь мой рюкзак, и я приехал один в Нижневартовск с пятью рублями в кармане. Пыль дорог-улиц и краны вдали, а по дорогам — Белазы — отступать некуда, моя «команда» ведь уже едет на малые деньги от мам, ехать обратно не смогут. Я заходил в стройконторы-бараки — не брали, лишь в конце дня повезло — в девять утра вертолёт в Когалым, в восемь всем быть с паспортами. …Вертолёт рвал уши шумом, снизу тянулся песок с озерцами и изредка группы елей. Когда мы спрыгнули на бетон плит, ни кто не понял, где мы — жара под сорок и ветер. Дошли — вокзальчик, а рельс ещё нет, мимо «раз в час» проезжает машина, и я ушёл на разведку. После обеда вселились в барак, прораб Гридасов сходил, показал наше место в лесу, где нам уже завтра строить. Я спросил «Клавдия» — «Ну, говори, что будем делать сначала», а он ответил — «Не знаю». Я его не удушил, и мы пошли к недостроенным домикам, до темноты смотрели, соображали.

А утро выдалось звонким, прозрачным — вокруг синющее небо, а кое-где даже кедры. Мы нашли колышки с адресом, где нужно строить — участок елей и развели костерок сварить кофе. Ели качали вершинами где-то в большой вышине, на конец дня их не стало, и даже сучья срубили. Самым критическим стал второй день — с утра пришли на объект, тела ломит, кружатся головы от кислорода. Нужно лопатами копать под сваи. Девять утра, потом десять — и…, никто не может. А вот один наш «боец», под два метра, еврей, но мастер спорта по самбо вдруг заявил, что я завёз всех, и полный кирдык — и ни кто с ним не стал спорить. Тогда пришло вдохновенье — не понимая зачем, собрал последние деньги у всех, мы вместе с Гришкой пошли в магазин и взяли двадцать бутылок (0,7) «Медвежьей Крови» и полкило карамелек. Когда пришли на объект, я, молча, открыл бутылку и выпил до дна (раньше не пробовал больше стакана), встав на колени перед своей ямкой, во всю телесную радость вдруг стал копать, а через час, разогнувшись, увидел — и все вокруг тоже пашут — медленно выпил вторую (больше ни разу не пили). На третий день мы поставили сваи. Утром четвёртого дня получили аванс — каждому дали 120 (как кочегар получил бы за месяц).

И начался полный кайф — завезли брус на обвязку — пьянящий запах еловых опилок и на просвет золотистые щепки, быстро враставшие в землю у нас под ногами — топоры били, как в ритме. Брусья сцепляли их лапы, гвозди двухсотки входили по шляпку за три-четыре удара. Даже курить не хотелось, больше хотелось увидеть — как ляжет линия бруса. Вечером с Гришкой мы пошли на реку — высунув только носы из штормовок — божечки, сколько же по вечерам комаров — крупные, суперленивые, падали сверху. Из лесу вышла семья хантов-манси — метр пятьдесят мужичок в пиджаке, женщинка в светлом платочке, четверо тёмненьких деток — замерли, глядя на нас, их комары не кусали, и потом так же исчезли. Река катилась, всё больше темнея, меж небоскрёбами елей. А по утрам снова дикое солнце — офонаревшее в небе до звона. Рука любила топор, ладонь ласкала его — не молотком же бить гвозди — обухом, сразу. Пол черновой — половые щиты — всё было так «сексуально». В конце недели стоял первый щит — его подперли досками, я влез наверх на него, на высоту метра, может, четыре (и всё так плавно качалось) — ко мне, поставив, пригнали другой щит — на угол, сшил их, а солнце — будто сдурело. Над головой, деловито гудя, кружил огромный паут (светло-коричневый при зеленущих глазах — круглых, следящих, огромных) — то он присядет на белый брусок, то вокруг пишет круги, а топором не отбиться. Тихо. Внизу суетится народ — я говорю им — «Вы, типа, скорее.» — а сам в себе ухмыляюсь. Солнце — как пять в Ленинграде, ласково жжёт, слепит светом. Внизу объём высоты, наверху…, а из транзистора звучит мотивчик. Уже назавтра коробка стояла — дом, что новей не бывает, чисто и запах еловый.