Игорь Чернавин - Необъективность

…Я приезжаю сюда не в деревню — через лес, горы и воздух чувствуешь то, что ещё изначальней. Иструть-forever. Можно, конечно, сидеть в городах, всё будешь ты «мимо кассы» — мимо рыбалки сетями, мимо ночных, под шашлык, посиделок, мимо червивых маслят в духоту и мимо «мулек» в глазах от жары, когда припёр по горам рюкзак пива. Всё здесь уж слишком иное — совсем другие законы, сознанье. Да, вероятно, порядок внутри это главная вещь, но, если цель его, то, на что ты согласился, то — это сущность.

(День металлурга. Немного бледного в сером.)

День металлурга Тело ещё не готово к движенью, но его что-то выносит за дверь. Вокруг стоит, оглушительно, ночь. Может быть, на глазах слёзы от ветра — блеск фонарей вдалеке слюдянист и расплавлен. Но мне не холодно — я в своём чёрном пальто тихо иду по платформе. Народ выходит из розоватого света вагонов и превращается в очень спешащие пятна, вот и почти никого, только два три — как и я, те, что чего-то не помнят. Я тороплюсь, догоняя толпу, но слишком поздно — она рассосалась. Я иду так же вперёд — между путями по гравию перехожу много рельс, чтобы попасть на перрончик. Здесь очень маленький старый вокзал — кто-то куда-то бежит — кто-то в буфет, кто на поезд.

Сейчас уже почти ночь, но ещё день металлурга. Пора, я должен успеть во дворец. В жёлтой коробке автобуса вдоль сероватых коробок домов, где так же душно, как здесь, меня провозит душой, как по пыльной стене — там мамы могут кричать на детей, а дети их ненавидеть, мужья не знают, зачем терпят жён, ну а они, стиснув зубы, строят ненужный порядок. Там могут даже любить и бывают добры, но, так как воздуха мало, им часто тошно. Когда они выключают свой свет и мельтешащий картинками свой телевизор — в майках, в ночнушках идут по квартире, на дне их глаз совсем пусто. Там в туалетах по фановым трубам ходят шумы. Даже в автобусе их густой дух выжимает мозги — я задыхаюсь, пытаюсь понять, почти скрутившись в спирали.

Наконец местное чудо — мост, в виде фиги из пальцев — ты по большому въезжаешь и едешь над блеском рельс, где раньше были вагоны, а указательный ведёт на площадь (на склоне чёрной горы) сзади которой отвалы и жуткий мегакарьер, где ничего уже не добывают (а раньше брали, везли гематит, а сидерит, полежавший на воздухе, был лимонно-жёлт и, доходя до коричневых красок, почти стеклянно блестел, удивляя) — теперь сверх'яма. Сразу за площадью уже дворец, меня мутит от круженья по мосту, ещё удар торможенья — и, зашипев, открываются двери — полусогнувшись, стою и смотрю на газон — очень стараюсь его не испортить. За зоной сумерек я в зоне тьмы, и свет в глаза уже больше не давит. За спиной круглая площадь, и я оклемался, воздух спускается сверху из глубины черноты, летит порывами снизу с долины — смотрю наверх, словно жду, но дожидаюсь лишь холода в теле. По краю площади мимо газонов иду к огромному зданью на верхней точке наклонного круга, а оно, всё розовея, как будто не приближается, делаясь лишь горделивей. Когда дошёл, как всегда, постоял перед его исполинским масштабом — передо мною в сплошном освещеньи метров на десять уходит наверх арка двора, по сторонам от неё барельефы из гипса, хоть и подсвечены прожекторами, но разобрать что-то трудно — кажется, что на одном повторенье парижской коммуны — женщина с флагом и со страшным ртом, у ног как будто сугробы. То же, что слева, отсюда не видно, но, словно мощный аккорд, почти слышно.

Я вхожу в эту огромную арку — под её сводами мои шаги вдруг превращаются в грохот, а ветер, дующий в спину, меня едва не роняет. Вширь открывается двор, и я внутри куба-коробки без крышки. Со всех сторон ряды окон — ряд настоящих, над ним ряд фальшивых, ряд настоящих, и снова. Сверху глядит чёрно-синяя ночь, но осторожно, склонившись. Очень большая квадратная площадь, ближе к углам впереди два газона, из них взлетает вверх свет, чтоб осветить две гигантских скульптуры по сторонам от огромной двери — тоже цемент, алебастр и побелка — мощная женщина с серпом в руке, солдат с винтовкой, и это всё можно лишь угадать — свет до их лиц не доходит. Но напрягает не их высота (хоть тоже ведь этажа на четыре), на той стене, где они, происходит что-то подобное жизни. Ветер, толкавший меня через площадь сюда, и здесь попавший в ловушку, крутится, гонит к стене у подножий скульптур пыль и поднимает её в своих вихрях. Фигуры пыли в лучах прожекторов бросают тени на стену, а тени движутся, входят в контакты и изредка налегают одна на другую, перебегают и тают. Я попытался получше увидеть их — сущности из завороченной пыли — что-то, чуть-чуть, будто души, но на зубах заскрипело. У ветра здесь была цель — выровнять своё давленье, у стен и света была своя цель — та, что вложил архитектор, цель была даже у пыли — опасть, и все они наложились здесь в кубе, в розовом свете, идущем с его бледных стен, и в моём взгляде-сознаньи. Не было собственных целей, наверное, лишь у теней, а было объединенье; но, чтобы это понять, тени должны были б знать, что происходит вовне и внутри этого двора-коробки.

Дверь для людей ростом метра в четыре — мне даже стыдно, что это лишь я, и до двух мётров не вырос. Тяну её за огромную ручку и напрягаю всю спину — тусклые стёкла презрительно смотрят, и я почти что зверею — нехотя дверь приоткрылась. Тамбур, фойе, вестибюль — я перед лестницей с красной дорожкой, она, как длинный язык, поднимается вверх между рядов, будто зубы, балясин и беломраморных скользких перил…, так же — как челюсти, вверху балконы. Ну ничего, я здесь раньше ходил. И ещё с верхних ступеней я снова вижу «то небо» на потолке в пустом зале — голубизна, самолётики в центре, а по краям — очень радостных, ярких, мордастых — вот сталевар с кочергою (будто она его посох), это — колхозница с большим пучком (видимо зрелой пшеницы) — ими покрыто там всё по кругу неба-плафона. Ещё почти не возникнув, они вознеслись, теперь сияют, смеются. Мои шаги по паркету огромного зала гулко разносятся между колонн, но никого не тревожат. Впереди чуть приоткрытая дверь, там второй зал (когда-то бывший моим кинозалом) — я про себя очень сильно молю, чтоб войти — ну а там те мои прежние годы, и красный бархат в стороны ползёт с экрана, и остаётся на креслах…

Я не опоздал — на сцену вышла солидная дама и объявила — «Теперь у нас представленье костюмов!» — Зал загудел от хлопков и шагов. Она продолжила — «Лучших ждут наши призы. Принимайте». Хлопая, она ушла в глубину, на её место из зала поднялись: Иван-Дурак и Алёнушка, Баба-Яга. Они играли какую-то сценку, я подошёл, присмотрелся — слов было не разобрать, но интонации их и движенья были отчётливы, явны. Я сразу понял кто Баба-Яга — она учила меня математике в школе — хрупкая добрая, а её сын, тот, что сейчас исполнял Дурака рядом с ней, я хорошо его знал — искренне подлый и злобный. А вот Алёнушка эта — она всё время молчала, но её взгляд был тяжёл — она нас всех сосчитала. Сами они или, давший им роли, всё подобрали по-своему точно — теперь, и правда, привычно это смещенье форм с содержаньем. Кругом сплошные подмены. Завода нет лет пятнадцать, а управленье осталось, где сталевары теперь варят деривативы. Граждан, свободных и равных, здесь не было сроду, а демократия всюду.