Игорь Чернавин - Необъективность

И было б «всё ничего», если б комком не стояло под горлом то, что давно получил от других, горечь, отчасти, его растворяет — я бы отдал им назад их хорошее, раз оно с такой нагрузкой. Когда к кому-то я был привлечён — был глуп, фатально. Внутри меня люди прошлого борются и даже после их видимой смерти, каждый стоит на своём, как будто триста спартанцев. Был путь «для них», и я на нём развивался, а путь «без них» очень странный. Поговорить бы, конечно, хотелось, но только все говорилки — пустое. Я это тип тишины посреди внешних законов.

Что здесь действительно универсально: первое — просто смотреть, а во вторых — включить память и разум. Весь фокус в фокусировке, а у меня её больше не стало, всё размывается в пятна. Иногда пятна абстрактных рисунков при наложеньи сливаются в общий закон, и в этом месте возможно пройти через пачку картинок. У всех специфика, и только я — это «нет», то есть отсутствие всех различений. Лишь состоялось, что было — знаки прошедшие через меня, что сумел выделить — это осталось. На всё смотрю как умерший, ведь много раз уже умер — и в прошлой карме, и карму назад. Но только все жизни-кармы — чужие, мои — это сны, все они были, вложились в тебя — их больше незачем помнить. Все ставки сделаны, и все проиграны очень давно, в тех прошлых жизнях.

Нужно вернуться вовнутрь, за стекло, но мне себя не заставить. Долго стоять и курить здесь нельзя — ну сигарету, не больше. «Что-то не так…» — это ноет во мне, и ни кому здесь не скажешь. Раньше, когда-то, я всё принимал, теперь я вижу всё со стороны — всё, как цветы на поляне. Всё в его малом упёрто. Синее облако в зале. Через стекло музыка пилит мне нервы. Там скоро будут давать шашлыки, я повернулся, пошёл, но не в зал, а, огибая его, в задний двор — где, может быть, будет тише.

Двор — блёклый, длинный, обнесён забором, слева в конце его — тоже дощатый сарай и рядом — старая лодка. Но здесь, действительно, нет шума зала. Ноги устали, и хочется где-то присесть, но на ступенях из кухни не чисто. Двор чуть спускается к озеру… — и там в конце, в стене забора — калитка. Гравий скрипит под ногой и ломает ступни через подошвы ботинок — кажется, что в спину выстрелят, и, в самом деле — рядом с калиткою, слева — мишень из бумаги вся в рваных ранах от пуль, и на заборе есть отщепы, дырки — значит, гостей забавляли стрельбою. Я открываю калитку — уже хорошо, вдалеке озеро, а по сухой пожелтевшей траве, волнами, катится ветер. Шаг на тропу — я вовне, и вожделенное — возле забора скамейка. Но — если сесть, за спиной будут дыры от пуль, вот только крови не видно — или же я буду первым у них, или стреляют в затылок. Сидеть почти расхотелось, но я присел — слишком всё надоело.

Тропа шла к озеру — метров пятьсот, а по бокам от неё, вероятно — болото. Если свернуть с неё к соснам, то через сорок минут можно выйти к посёлку, там должна быть электричка. Туфли, конечно, промокнут — угроблю, но, ещё хуже — испорчу костюм, светлые брюки потом все будут в грязных разводах. Я сделал пару шагов по хрустящей траве… — ну тут ещё интересней — ржавые, чёрные слои «колючки» в траве, вросшие в землю с войны — кто-то здесь оборонялся. Я так и вижу — лежу с пулемётом в траве, и гимнастёрка на пузе промокла — сейчас они подойдут по прямой, а, может быть, выйдут справа. И, тогда, кину гранату. Но, сзади, выстрел в меня, и, значит, нужно ползти — нужно прижаться к забору…. Я снова сел на скамью, навалился на доски, стал весь песчаной скульптурой. Все напряженья лица не мои и отвратительно чужды. Во мне обрывки от прошлого — бродят, они — как линии, они живые. Здесь уходить бесполезно. Мимо лица пролетают листы, и все — формат А4…

Я разбирал в воскресенье бумаги — три моих толстых бесформенных папки. И мне попались рисунки — ещё лет десять назад я хотел сделать мозаику из мраморов и рисовал к ней наброски. Месяц тогда просидел за столом, мы даже съездили с ним в то кафе, но этот кадр, что заказ обещал, больше и не появился, у них такое не редкость. Листов — штук десять, все пожелтевшие, словно вобравшие грязь этих лет — и в руку взять неприятно. Все карандашные линии почти слились — где с мутным фоном, где между собой — что-то увидеть теперь было сложно. Вот если б я сделал всё это в камне — мало того, что оно было бы в палево-мягких цветах мраморов, эти цвета б не тускнели.

Первым попался мне лист с головой — лицо, проросшее стеблями — через глаза, через уши и рот, и через темя, конечно. Лист — человек целиком — тело, проросшее всюду. Тоже, конечно, лишь в карандаше, но для себя я видел всё это в цвете — красном, зелёном, бордовом, как, я считаю, и есть в самом деле — через все центры оттенков сознанья и чувств с их назначеньем по жизни. Сердце и пах, и желудок… — у каждой области тела есть своё стремленье, что можно выразить цветом. Через всё — стебли и щупальца одновременно — полупрозрачные реки и страны, где, как бактерии, кто-то живёт, движется, дышит, смеётся. Или то змеи, а может быть пламя — как будто женские пальцы, они сиреневы, как аметист, и так же почти прозрачны (на них, как капли на кольцах — камни различного цвета). Когда ты смотришь на всё их глазами — они огромны, в размер человека, ну а ты сам — полутень. Они имеют свои сроки жизни. Всё это переплетается, тонет — одно в другом и в окружающем странном пространстве. Что-то вползает вовнутрь, а что-то рвётся наружу — хочет найти продолженье себя или пищу. Но оно делает всё для себя и никогда для другого. От человека осталось немного — только обрывки от малых пространств, куда те стебли не шли — вот пустота за скулой, вот — как пятно, что-то возле затылка. Где-то внутри в глубине островок, где горит слабая свечка, кто-то оттуда выходит — длинная тень легла на пол. Эти участки везде бесполезны, и потому оседает в них горе, сам человек их не любит. Может быть, что он при том на кресте, и с него смотрит на прочих таких же. Может быть бабочка возле ноги — среди травы и цветов ищет лишь ей нужный запах. На её крыльях узоры. По краям крыльев у бабочки — профили лиц — взгляды обоих, мужчины и женщины, почти пусты, так как внимание их ушло назад, чтобы там видеть друг друга. Но она скоро засохнет…

Чуть мрачновато по смыслу, но было б красиво, и оказалось не нужным. Потом зашёл в то кафе — маслом написан был заяц с морквой — так они видят их стену. Ну и дешевле, конечно.

Вокруг прозрачные разные лица, при этом все они — я. Они себе заполняют всё цветом и светом, но этот цвет — акварель на бумаге, а свет — пугающе-душный….

Чем глубже сон, тем больше кажется, что он — реальность. Прошло всего, может быть, полчаса — они, наверное, поев горячего, наконец, вышли на воздух. Сзади раздался пугающий гром — я втянул голову в плечи. Но, нет, они не стреляли… Ещё удар, и опять по мозгам — крик, улюлюканье, визги. Я уже понял, привстал, посмотрел — у них салют, фейерверки. Снова, удар об удар — снова грохот, им не живётся спокойно. На их масштабе всё ярко блестит, на моём — блёстки на сером. Я на какой-то границе. Область большой тишины много шире. Серость, как будто открытая дверь, но мало кто это знает. Вокруг сухая трава, и мой костюм ей под цвет, и только чёрной футболкой под ним я от травы отличаюсь. И цвет стены ресторана такой же, и, как зрачки, так же — окна. Над гривкой леса вдали серое совсем сгустилось — там, видно, чуть моросит, но, всё же, дождь уйдёт вправо. Блёклое жёлтое в сером.