Игорь Чернавин - Необъективность

Здесь в основном появляются три странных птицы — они, конечно, не птицы, просто не знаю, как ещё назвать. Одна — коричневых, тёмно-лиловых тонов, цвет этот полупрозрачен — тёмное слабое полусвеченье, но то, что видится через него, вовсе не то, что за нею, а всё сознанье в ней. Смотришь в него, углубляешься, и выясняется, что всё внутри было светлым, просто насыщено цветом — тёмно-лиловый стал розовым — линии падают вниз, и, чем ты дальше, тем мчатся быстрее. Вдруг появляются полупоющие звуки — стон, нестихающий визг и гуденье — совсем не звук, настроенье. Ты погружаешься в это, и оно меняет тебя, думаешь так, как оно — без тени прежнего знанья, весь ты из прошлого сам себе чужд и отвратительно мелок. А пустота розоватых свечений вдруг разрастается в бездну, и самому уже хочется что-то кричать, рвать своим криком иного. Если слегка приподнимешься, вспомнишь себя — видишь огромные крылья, и, снова, это не крылья, а два живущих потока, что подбирают к себе всё вокруг и чуть колышутся, дышат. В них, как скелет, управляет всем ночь, переходящая в чёрное, в серость. Взгляд его цепок, но иногда отстранится — он тебя слышит в такие минуты, но он тебе не ответит. Он был когда-то спортсменом, в нём до сих видна сила — мне вспоминается смерч, что повалил вековые деревья на древней дороге, нам опрокинул ворота, ушёл по пруду на гору — так же и он, формула его не знает, что дальше. Сидишь и смотришь в лицо, отвечаешь, он говорит, и шевелятся губы, движутся его глаза, фразы его проникают в сознанье, и ты ему отвечаешь, кивая — а его птица висит, что-то ткёт, и вырастает покорность. Он и не знает про эту свою ипостась, а, если скажешь, то будет считать, что ты слегка обкурился, и птице станешь не так интересен — ей нужна свежая кровь, но кровь должна быть здоровой. По всем приличиям — час, слушаешь, видишь — птица слегка отдохнула, набралась воздуха через тебя и, вместе с ним, улетела.

Когда приходит другой с бородой, как у Маркса, если бы он не чесался ни разу, в разные стороны клочья, и будет умничать — вянешь, в ответ вставляешь насмешки — он не обидится, будет доказывать дальше смесь его истин-находок под христианской подливкой. Глаза его за бронестёклами толстых очков, очень растерянно, порой моргают. Тут твоя птица завоет — опустить голову между колен — то ли рыдать, а то ли, чтоб материться. А его птица значительно больше — чёрно-коричнева и шоколодна, как шляпы «белых» грибов, взмахи её много шире — так, что вбирают весь воздух, ты задыхаешься, стонешь. Светлое на глубине его шире — ты в него входишь, как в рай — всё внутри обетованно. Оно готово обнять это мир, мир, как паршивый котёнок, не хочет, но птица его прощает. Она всё машет и машет, а ты киваешь. Даль раскрывается невероятна, «а вдоль дороги» — они — «с косами» — идиотизмы. Как-то другие из наших гостей ночью гуляли по улице возле забора, он подошёл к ним, шурша в темноте по траве, и поздоровался — он был в плаще с капюшоном, с косой, тем стало дурно. Он, как и первый, чего-то принёс — лук и чеснок прямо с грядок — он нам не нужен, ну а не взять — неудобно. Жена даёт ему в миске еду — поверх очков, поднеся её к носу, он всё рассмотрит. Нельзя селёдку есть в пост — её салат забракован. А птица счастья летит, унося его вверх — и мир огромен. Причём, в свои пятьдесят, кажется, он не проработал ни года ни где постоянно — как такой полный, неясно. Вчера «вкусняшка» его уползла — он так хотел съесть медянку, что поселилась под бочкой — не дождалась конца поста. Так как сидение низко, есть только лицо, его колени и ступни. Он в офигенных его сапогах прошёл леса и болота — его огромные белые пальцы на светлом ковре, ногти на них расслоились.

Третий — с лицом Маяковского раньше, теперь сухой, чуть сутул, и как бы стал ниже ростом — он отдал жизнь только этим местам, лицо его от загара стало оранжево-тёмным, на нём седая щетина. Но за его пропечённым на солнце лицом кроются двое — рациональный мужик и просто добрый ребёнок. Если взглянуть в него глубже, мне нравится цвет, тоже коричневый, красный, но с золотистым оттенком. У него два слоя крыльев — одни совсем небольшие, как плащ, внутри которого цвет и свеченье, внешние — чёрные, полупрозрачны, и закрывают полнеба. За счёт совсем небольшого пространства внутри, кажется — он, будто мышь, сосредоточен на чем-то. Но, когда он распрямится, он видит дальше. Мы говорим с ним предельно конкретно, потом молчим, и всё спокойно.

Они не очень-то любят друг друга, и, если здесь собираются вместе, то кто-то сердится, спорят. Каждый живёт в своей сказке, не понимая, что, даже она, тоже включается в сборник его обыденной частью, и эта «книга всего бытия» — лишь расписанье для птиц, а не чудо.

Всё же они мне друзья, когда попросишь, помогут. Смотрю на них и не верю себе — как можно быть таким странным, но, также, вижу и их безусловность, логика в каждом железна — всё в них оправдано птицей, и комар носа не всунет. Мне остаётся не спорить, глядеть, лишь изредка вставить слово. Лишь мои серые крылья, всё накрывая собой, меня слегка примиряют: все они — пятна, такие цветы, главное им не поддаться. Я, как всегда, поднимаюсь, смотрю сквозь прозрачность — пусть, раз им нравится так, ведь у них нет той сосущей тоски, что выедает мне печень. От радиации солнца всё раскалено, и за веранду не выйти — мы сидим в тени. Голубизна, облака, чуть сероватые доски, яркие светло-зелёные травы — это у нас с ними вечность. Голова слабо кружится. Они ушли, никого, лишь птица мира летит и посылает от крыльев поток — чуть мутноватые полуполоски. А вот она не уйдёт — это ты часть её, и в ней совсем нету криков.

…Был плащ, рука и лицо, всегда в столе папиросы… Когда жара, тридцать пять — весь день у озера, по полчаса — на бледно-жёлтом песке и в воде. Когда идёшь потом вверх переулком — ветви малины и вишни — перевалились через заборы, красные ягоды, много, но только есть их совсем неохота, да и свои на участке давно уж не ешь — для чего ж трогать чужие. А по ночам — за заборами, вверх — голоса рупоров — «Клава, поставь на уральский», и неразборчиво что-то, а вокруг — лёгкое эхо, и понемногу темнеет, лишь изредка прошумит на дороге машина — и комаров почти нет. Завтра вставать очень рано. Сумерки, холодно, но мы выходим — я ему уже по пояс. А он, ссутулившись в сером плаще, держит меня за ручонку жёсткой, почти деревянной, ладонью. По узкой улочке между заборов долго идём в тишине, потом спускаемся вниз по дощатым ступенькам. Листья, зелёные, движутся в ветре — и облака, значит, скоро раздует. Он невысокий худой, но большой для меня, как будто часть этих сумерек-тени — плащ развевается в ветре, дующем с озера снизу. Озеро — струйки тумана над ещё серой, ещё не водой, лодка с водою на дне на небольших серых волнах прибоя, мокро-железная очень тяжёлая цепь и замок — будем ловить «гоминдановцев», мелких таких окунишек. Скоро возникнет, хоть незаметно, но быстро встающее солнце. И, мне становится больно — …я возвращаюсь с рыбалки — большой, как будто облако в сером тумане-плаще, а этот плащ — то, что прожил. И оно сзади пристало. Сумерки внутри меня, почти, как те, что снаружи. Маленький справа, хоть хочет держаться за руку, не успевает, и бог с ним — пусть идёт сам, не девчонка. Но я, и правда, идти не хотел, шёл только, чтоб он меня уважал — а он шёл ради меня, чтобы в меня всё впиталось. И, его нет, будто не было вовсе. Кое-что, правда, осталось, во мне, не только гены и память — я мог бы даже не знать и не помнить о нём, его ошибки и его победы, что ему было дано и что нет, всё «заварило» мой тыл — и их следы я ещё проживаю.