Игорь Чернавин - Необъективность

Выхода нет с этой площади ТЮЗа. И так же было когда-то, внутри — как будто тоже пустынная площадь, и на краю её что-то торчит, стоит плита, покосившись — памятник той моей сказке, когда я жил с главным сердцем. Это, как жёлтый цветочек в нагрудном кармане, он даже мягко светится, потом Але — ты потянешь его и…, долго тянешь, лет семь — пока вылазит такое, чего страшней и не видел. И будешь видеть, иначе — вместо кармана дыра, стекловатый зрачок с жёлтою радужкой-гало, потом поймёшь, что это тоже не важно.

Скоро Фонтанка, потом налево за ней и Сенной рынок — там воздух мутно-подвальный — запахи фруктов, гниенья, там ГМО-помидоры и специальная раса торговцев с их удивительной речью, их я совсем понимать не хочу — слишком коричневы у них глаза и слишком черна щетина. Но есть и те, кто страшнее — чёрные-чёрные тени. Под пирамидами полок живут существа, мелкие, очень живые, администратор, их главный с распухшим лицом по ночам ходит по залу — пол вокруг сальный и плохо промыт, они скользят и смеются…

…Одной ногой я в другом типе внимания, во мне давно уж проснулась моя параллельность, свойство, когда, уходя внутрь себя, ты вдруг всё видишь снаружи. Мне неприятны эмоции, уже давно — это они настоящие бесы. Если уж их допускать — минимум, и не надолго. Если чужие эмоции не изменить, и не моё это дело, то уж свои я почти изничтожил. Без них мир почти исчез, видно как он примитивен. Всё просто контуры, с обозначеньем-подсказкой — они тебя провоцируют, ты проецируешь в них то, что было в тебе, и заполняешь эмоцией, цветом. И потом с этим уже говоришь, и от него что-то хочешь. А то пятно, что ты выделил — видит тебя и на тебя проецирует что-то, хочет теперь наполняться, тем, что ты вызвал. Пчело-цветы перекрёстно себя опыляют: ты как растение хочешь одно, а как пчела — сладкой пыли, такой дурдом на поляне. Я не проявлен в их играх и им бесполезен, ни где не частность, могу быть просто собой, каким и был до рожденья.

Я перепробовал все, почти все, горизонты: где правит сила, где правит любовь, где правит ненависть, где правит разум… — главное во мне всегда, сделав своё, задыхалось. И стало ясно, что нужно идти вне полей, и даже стало понятней, где, в каком мире я согласился бы жить, и ответ снова несложен — где можно найти таких же…

Сидеть на камне, конечно, прохладно, но, оказалось, так нужно — то, что годами бродило во мне, наконец тихо сложилось, необходимо теперь это в себя вместить, осознать, слишком оно было странным. Мимо всё шли, кто-то даже спешил, и только я — ни куда, ни откуда. Как-то, они замечают меня, думаю, что без симпатий — куда ни ткни, везде слабость. Я всё старался понять то равнодушие внутри себя, его созвучность с пространством вокруг, и обнаружил вдруг чуждый мне прежде ответ — «ни что, совсем, не имеет значенья». Я поворачивал слова в сознании, но они не исчезали. Я попытался к чему-либо их применить. Про эту площадь — конечно, кто б спорил. Я приложил их к одной из моих старых бед — вот смутно-чёрное поле, и вот, как капля в раствор, на него попадает нехитрая мысль, и сразу плоскость становится гладкой, а, где туман, по краям что-то слабо шипит, творожится. И очень странная лёгкость — нет больше старой проблемы. Я вспоминаю другие вопросы «по жизни» — каждый по-разному, они уходят. Тело становится легче. И, если раньше «что видел» входило в глаза и шло сквозь мозг на затылок…, теперь и сверху ещё пустота, и, словно дым, всё уходит наверх и назад, не оставляя во мне свою вязкость. Ориентиры внутри, правда, почти ушли, как будто рельс вдруг не стало. И тело вдруг отказалось сидеть наклонившись, и пришлось выпрямить спину…

Дожил, и даже голуби меня уже не боятся — на тумбу рядом взлетел деловой и косо смотрит на мою макушку, потом чуть-чуть отошёл и стал смотреть на пространство.

Это случилось зимой, когда я приехал домой на отгулы. Из-за расписания поездов всегда получалось так, что я приезжал к родителям в два часа ночи, и в этот раз тоже. Ответив на сонный вопрос через дверь, я наконец-то вновь дома. Мать, чуть щурясь от света, критически осмотрела меня и, похоже, осталась не очень довольна. Она сказала, чтоб я раздевался и, придерживая возле шеи халат, ушла на кухню, и вскоре там застучала посуда. Я заглянул к отцу, он тоже проснулся, но всё не мог встать, сидел на кровати, опустив полусонную голову. В ответ на моё появление он слегка засвистел — такой наш пароль. На кухне уже шумел чайник, и в слабом свете, идущем через окошко из ванной, было видно, как здесь уютно. И на дне ванны снова знакомая с детства картинка из трещинок, величиной с коробок — юноша с девушкой перед друг другом, я их опять заливаю прозрачной водою. Пока я мылся, мать разогрела картошку, и вот, сидя напротив, она недоверчиво смотрит на то, как я ем. А вот и входит отец.

— Ну, как дела? — И я пробую отвечать, чувствую, что не выходит — когда много событий, пересказать себя трудно. Недоев, я иду за рюкзаком и приношу его, грязный, на кухню — мать это едва не коробит, и, даже, когда я подаю ей духи, она берёт их осторожно. Отец же, напротив, увидев новые книги, уже по-настоящему оживает. Я доедаю, глядя на них — странно, но только здесь непониманье не режет. Отец, он всегда так, а мать — постепенно отходит от залетевшей со мной темноты, и критика в её взгляде приобретает конкретность.

— Нет, не женился, и хватит об этом. — Это уже спустя час. Отец давно спит, а я под пристрастным допросом на кухне. Но вот и она ищет взглядом часы — с утра ей на работу. Я иду получать простыни, и вот я один, вся квартира затихла. За дверью ворочается мать и не может уснуть, видимо разволновалась, но через десять минут и там тоже всё замирает. Темнота серой тучей плывёт перед глазами, а в ней — голубые и жёлтые тени. Я не люблю спать с занавешенной шторой и поднимаюсь, я знаю — теперь не услышат. Однако за шторой, подобно второй занавеске, как пятна, только что плывшие перед глазами, искристо-яркие снежные ветви — толстая наледь на стёклах, и я встаю босиком на подоконник, под ним батарея — он гладкий и тёплый. Вверху наледи нет, и видно весь город — спит под одеялами снега. Я снова ложусь, и мне хорошо воспринимать окружающий мир только так — звоном посуды в серванте от полуночного автомобиля. В глазах, в голове ещё стоит шум городов, свет и лица мгновений — всё там слишком серьёзно, а здесь — ничего нет, и даже мысли медленно отступают. Я поворочался специально, чтоб ощутить мягкую теплоту, и как-то вдруг засыпаю…

Меня не стали будить, но я не сплю, слушаю, как они ходят. Я мог бы встать, но не хочу — чтобы дать им возможность вот так, не шумя, проходить рядом с дверью. Я жду — вот, через ключ, без щелчка закрывается входная дверь, и я остаюсь во взвешенном состоянии между явью и сном — и ни то, ни другое не давит. К сожалению, это длится не так уж и долго. Подо мной, на втором этаже, включается музыка и, если уж не физически, морально я точно подпрыгнул. Ах чёрт, Андрей — я и забыл про него — «Ни на-ада пи-чаа-литца, вся жизнь впереди…» — его любимая песня. Я окончательно пробудился, лежу, слушаю, как он скачет и как подпевает ансамблю. Я даже мысленно вижу, как машут его очень длинные руки, и как большое лицо, в такт, качается над плечами. Сколько же лет-то ему — ведь давно уже взрослый. Я встаю и, одеваясь и заправляя постель, теперь уже морщусь — та же песня по третьему разу. А он неутомим — неистовствует и смеётся. Уйдя на кухню, где шуму чуть меньше, я варю себе кофе и вспоминаю, каким он был симпатичным ребёнком — розовощёкое лицо его всегда улыбалось. Конечно, ребята его возраста не принимали его в свои игры, и я запомнил, как он стоял возле хоккейной коробки. Тогда он был в толстом сером пальто и в меховой детской шапке с резинкой — он часто стоял у ограды, и только варежки на шнурках, порой, слабо качались и выражали его состояние. Вот он поставил другую пластинку. Через пол, будто бы через пальто, глухо доносится — «Все напоминает о тебе, а ты Нигде» — вот это мощно — он существует, но в самом Нигде. Я курю в форточку, и дым, такой ленивый в тепле, приближаясь к проёму, к морозу, летит туда, как паровоз, и за окном устремляется к снежному серому небу. Я выпускаю дым вверх, форточка — тоже.