Игорь Чернавин - Необъективность

Теперь и ветер там по желанью, и цвет вокруг будто плохо подобран. Как-то, когда потерялась любимая кошка, и две недели потом я искал по дворам, она приснилась мне возле деревьев под автомостом — там цвет листвы был таким же жест я ным. Она сказала мне вдруг — «Тима умер», но её звали Масяня — странно так и несуразно. Лишь много позже я смог допустить, что она так попрощалась. И вдруг вот эта картинка стала мне пропуском или ключом — там был мир мёртвых. Как на кусочке мозаики — тихо, спокойно. И много таких кусочков повисло во мне, и для меня там отложено место. Но только, хоть я совсем не хочу жить здесь вечно, всё же немного надеюсь, что я найду другой выход — чтобы ни тот мир, ни этот…

Дел стало мало. Кончились реки эмоций, когда гудело сознанье, будто пошедший вразнос трансформатор. По камнерезным делам нет заказов, свои проекты уже не волнуют. Раньше — хотел красоты и сам умел её делать, жил и ещё одной жизнью — когда изделие шло к завершенью, я получал как бы вторую зарплату. Теперь уже равнодушия больше — да, хорошо бы, но не шевельнусь, всё таки дело не в этом. Три дня, когда не хожу на работу, мне совсем нечем заняться. Раз в пару дней я хожу в магазин, что-то беру в холодильнике, разогреваю, смотрю дурацкие фильмы. Слой прежних чувств маслянисто густой, я хочу всплыть из него, а он себя пополняет. Чтобы, хоть как-то, но двигаться, хожу по городу, и не хочу, а смотрю на эти здания — плоски и блёклы, а, если б были иными, то вообще б раздражали. Они с претензией на глупый шик были построены для прежде бывших людей, теперь убого нелепы — ныне живущие здесь неуместны. Воздух повис между зданий, как слабоумный раскинувший руки и уцепившийся в крыши. А получёрные лужицы-окна на плоскостях серо-жёлтых, подобных песчанику, стен — прямоугольники в прямоугольных пространствах (если их выполнить тоже песком, будут как бельма у статуй) полу-, почти, отражают в себе облака, как будто смотрят на них, ну и тебя сверху видят. В них меня нет, но я есть в облаках — они меня заполняют. Иногда есть и деревья — если они молодые, они отрешённы, а, если старые, то чуть печальны, и их большие лохматые листья над тротуаром слились в тёмно-зелёную массу. И так квартал за кварталом, есть перекрёстки, где ты подождёшь, пока в глаза тебе вдавит зелёный очередной светофор, есть без него — когда подходишь, тебя пропускают, встают, горбатясь, машины, и тогда малость неловко. Однообразно всё и бесполезно, разве что только асфальт — если б крапива, идти было б хуже. Только приятно, когда греет солнце.

Но есть, конечно, и люди — вижу их лица, фигуры, за ними виден их мир, и как они понимают себя — на меня мало похожих — только бомжи и подростки. От остальных, увлечённо-живущих, хочется даже глаза отвести, как закрыть уши от шума. Есть очень тонкие, но безусловные знаки — насколько кто адекватен, или он вписан в своё, падает вовнутрь воронки. Они живут «в своих сказках». Я вижу даже стремление в них — к их замечательным целям. Было, я в их декларации верил — всё было много объёмней. Но вот теперь большая часть из того, что они принимают, для меня попросту чуждо — мы с ними не согласимся.

Вокруг запаянный мир, причём и я в него сам запаялся. Я «в пузыре» — будто в ёлочном шаре-игрушке, так же, как каждый из них, но пузыри все различны. Если смотреть так, с полёта, как будто бусины, все раскатились. Все отраженье друг друга. Есть, может быть, те из них, кто рефлексирует лучше, и даже те, кто умней, только во мне теперь мало идей или чувств, и, если кто-нибудь ими меня заразит, я тогда почти болею. Я, как частица без массы. Мой мир — почти тишина — слушаю, что в её центре. И центр, чем дальше, всё ближе. Чтоб не мешали мне слышать, я ото всех отмахнулся. Я совершенно пустой — внутри нет связей, ни кто не живёт, тихо там всё, безразлично, оно как будто бы ждёт, что туда что-то проникнет не растворившись на всей пустоте, будет вполне настоящим. Только по стенам пространства иногда мечутся тени, как дым, клубятся. Всё разлагается ещё в простом полувзгляде, лишь пополняя ячейки того, что мне не нужно. То, что пока ещё есть: для окружающих — контур, внутри — неявный порядок. Хотя я к этому и не стремился, совсем не стало проблем — этот порядок их сам разрешает.

…Лет мне тогда было восемь. Вечер пришёл незаметно. Тот, с кем «играли», ушёл, я оказался один во дворе, но было так хорошо, что возвращаться домой не хотелось. Со мной такое случилось впервые, всегда до этого думал, что я что-то должен, переходил без пробелов между любых ситуаций. А тут вдруг понял, что, хоть немного, можно совсем не спешить, дома сердиться не будут, и я пошёл в другой двор на качели — днём там всегда было много детей. Доска-сиденье была очень толстой, широкой, столбы-опоры ритмично шатались, и сверху слабо скрипело. Сумерки быстро сгущались. Экран реальности сам растворился, и, оказалось, что весь объём сверху, хоть небо там стало чёрным. На тёмных стенах светились окна. Редко стучали шаги по двору, иногда хлопали двери — ни голосов, ни движений. Само дыхание вдруг опустилось в живот, и пришли силы. Стало прохладно, задел щёки ветер. «Всё для меня», это редкость.

Если оно не подменено чем-то, «чувство себя» происходит само по себе, я лишь ему доверяю. Первый взгляд, в долю мгновенья, и можно идти — хаос зелёного всюду — листья деревьев в объёме большой высоты, листья травы у колена — вокруг их жизнь и превращения света. Тень от жары не спасает. Потом приходит сознание — это зелёное ярче, теплей питерской мрачной природы. Верх, он же, якобы, небо — там на большой высоте метров в двадцать пятна зелёного почти слились в полуажурную крышу. Лишь небольшой шорох ветра. Тонкие длинные стволы берёз, будущих мачтовых сосен лишь изредка нарушают объём, его прозрачную жидкость — как кабеля, что свисают к земле внутри большого ангара — самостоятельность их несомненна, только откуда стоят они, неочевидно. Всё, как внутри меня, вечно — оводы жалят, как те сожаленья. Взгляд выделяет отдельные стебли внизу и заострённые листья. Тропой теперь редко ходят, нужно искать её долго — в памяти, в разуме, где-то в себе, но всё равно не уверен, а, когда хочешь присесть, нужно дальше идти, чтобы встретить бревно, только опять оно будет истлевшим. Как будто часть металлической пыли, я намагничен всем этим, и я из этого и возникаю…

Улица плотно упёрлась в другую, и нужно снова свернуть, но скоро сквер возле ТЮЗа — тёмные липы рядами и истуканы с боков от ступеней. Хоть, наконец-то, большое пространство — ни что не давит голову сбоку. Аллея-площадь — плиты на ней слишком малы, чтоб она стала площадкой для старта. Самое редкое здесь это иной к этой плоскости смысл, но и вверху его нету. Впереди на постаменте чёрно-зелёные складки полубесформенной странной фигуры — всё так нечленораздельно, а за ней улица, но с острым шпилем в конце сходящихся зданий. Заняты здесь все скамейки, я бы присел, но прохожу просто мимо — ото всех слишком конкретных. Я про себя говорю только с тем, что ещё как-то цепляет, что огибает всё это, то есть со всем этим миром, а это делают молча, без лишних деталей. Дальше в конце есть гранитная тумба, тоже такой постаментик.