Игорь Чернавин - Необъективность

Мне это не очень-то нравится, но никуда не уйти — внизу, под полом меняются старые песни. Я был ещё в школе, классе в девятом, когда сложился такой распорядок — его родители с вечера ставят Андрею укол, и он засыпает. Утром они, уходя на работу, видимо, будят его, и он часа три бушует, пока не утомится, или пока они, возвратясь на обед, не отпустят его на прогулку. Он в раннем детстве переболел менингитом. Я почти вижу, как теперь он выходит во двор — парень под два метра ростом… Он немного сутул, но робок и мил, глаза его часто моргают. У него сейчас конечно другое, но тоже серое пальтецо, и его, теперь огромные, руки, красные на ветру, далеко торчат за рукавами. «Не надо печалиться — вся жизнь впереди…» — да, вероятно. День начался как обычно — я понял это и объединился с покоем. Нужно заняться делами. Как и всегда, я убираю и мою посуду, а тем временем наполняется ванна. Помывшись, я удивляюсь своим волосам — я и забыл о таких пустяках, насколько они рассыпчаты, мягки. Всё вокруг очень знакомо, и словно бы улыбается мне. В дороге я порвал куртку, и надо шить. Я перехожу по квартире — достать то одно, то другое — вокруг так много воздуха и при передвижении через футболку он гладит мне тело. Я несколько раз пересёк все три комнаты и в полной мере им насладился. Нет, Андрей не сделал музыку тише, но я уже не обращаю вниманья — крики и пенье под полом стали теперь только фоном и собственной жизнью квартиры. Но вот для шитья всё готово, и я тоже включил магнитофон, такой теперь древний «Днипро» — мои старые плёнки, я так хорошо все их знаю, что тоже почти не воспринимаю, но всё же надеюсь — хотя бы чуть-чуть, они мне помогут стать прежним. Магнитофон не мешает мне шить, его звуки сливались со стуком машинки. Количество обрезанных лоскутов и смятых ниток в пепельнице незаметно росло, росло и количество пепла на столе, на разбросанных нитках. День приближался к обеду, когда я закончил. На записи шла одна из самых когда-то любимых мной песен, я попробовал вслушаться — всё отложив, закурил. Окно в этой комнате не так, как в других, не всё заросло серой коркой снега, и за ним был виден город. Вдали дымили трубы завода, белый шлейф шёл также и от трубы соседней котельной — рука Долгорукого, под которою был приведён убегающий вниз в дымку город. Снег, ровно белый, был всюду — и на земле, и на крышах, и потому, тоже белые, стены домов казались его преломленьем. небо не в силах угнаться за снегом по белизне, оставалось чуть серым, но более грустно-живым, в нём плыло гуденье завода. Ни что конкретное меня не занимало, я был во всём сразу — в зиме, здесь и там, в этих улицах, в небе, и всё это было во мне — определяло мои ощущенья. Я пытался услышать ту песню, снова войти в убежавшие чувства, но не мог уже в них поместиться — слушал, просто готовясь к движенью. Дверь комнаты была приоткрыта, чтобы кот, спавший сейчас на диване, если проснётся, не отвлекал меня скрёбом. Вот запись стихла, теперь даже не было музыки снизу, и в этот момент за входной дверью квартиры, на лестничной клетке, послышался шум — стук быстрых шагов, бормотанье, где-то хлопнула дверь — возможно, всё было не так, но очень похоже — сумбурно и странно. Я подумал о наших соседях — пенсионеры, а бегают — нечего делать. Однако, мой магнитофон им, возможно, мешает, и, несмотря на кота, я встал из-за стола, чтоб до конца закрыть дверь — на лестнице снова шумели. Я прибирал на столе, но и сквозь стену расслышал — в подъезде кто-то промчался — суетные, поссорились верно. Двенадцать, родители скоро придут на обед — я протёр стол и спрятал на место машинку. Потом ушёл на кухню, стал чистить картошку и, даже оттуда, через магнитофон, слышал, как кто-то шумит по подъезду. Да, теперь странно подумать об этом, но тогда я просто был чуть-чуть задумчив. Поставив картошку на газ и собрав на стол, я снова присел покурить — вслушался, как всё спокойно. Мысли вдруг потянулись к работе, но этого я им не дал, тогда они перешли, в целом, к внешнему миру, вспомнилось — нужно сходить за газетой.

На площадке, открыв дверь, я увидел, курили какие-то мужики — чем-то они были весьма недовольны. Соседняя дверь, рядом с нашей, была настежь открыта, и за ней, я заметил, на дверном проеме ближайшей комнаты, под током воздуха плавают занавески. Как будто в праздник, но слишком спокойно. Впрочем, каждый живёт в своём мире, и я, только раз оглянувшись, сбежал вниз по ступенькам. Вообще наша лестница очень тиха — может быть это грузчики, может шкаф привезли. Что-то слегка не вязалось, но я вытолкнул все размышленья — это не очень прилично. Когда я брал газеты, всё-таки мельком отметил — они столько бегали взад и вперёд, а их газеты не взяты. Но тут, за полукруглым оконцем подъезда проглянуло солнце и, осветив всё вокруг, убедило — конечно, и там тоже радость. когда я поднимался обратно, вновь, пришла мысль о соседях, дав в чём-то новое пониманье — они были по-своему забавны. Собственно, только он, дядя Коля, и был там забавен, но уже это давало им прелесть. Оба они, он с женой, — невысокого роста, плотненького телосложенья, он — улыбчив и добродушен, и было приятно порой его встретить. Жена его была сумрачной, то есть это теперь, когда они поссорились с матерью, а до того и она мне всегда улыбалась. Особенно раньше, когда она и в самом деле была в чём-то другой, её лицо казалось мне правильным и, может, даже красивым, но вот уже два года, оно сделалось слишком уж жёстким. Я не торопясь, поднимался, крутя перед собою газету. И, как раз в этот момент, когда я вошёл на площадку (мужики там всё также стояли) из проёма двери появилась она, и лицо это, будто удар, показалось мне страшным. Это потом я разобрался в увиденном — на прежней мягкой основе лежали черты слишком долгого напряженья и, кроме того, большей частью в глазах, глубочайшая отчуждённость. Это потом я всё до конца осознал, а тогда просто принял в себя, что успело войти, а от прочего отгородился. Я закрыл дверь, и она почти всё перекрыла, медленно проскользнули только лишь два ощущенья — что-то не так; бедный сосед дядя Коля — как жить с подобною «страстью». Картошка уже закипала, и я, бросив соль, на миг замутившую воду, присел к столу за газету. Спокойный полдень, я его полюбил ещё в школе, когда вот также сидел, ждал своих, оставив другие заботы. И они возвратились. Первым приходит отец, я гремлю чайником и не уверен, что кто-то вошёл, но нет — из прихожей доносится свист, и я отвечаю двумя свистками. Вот он, сняв пиджак, улыбаясь, заходит на кухню.

— Что получил?

— Ничего.

— Что сказали?

— Молчали.

— Школа глухонемых? — Отлично, это точно, как было когда-то изо дня в день, и на последний вопрос отвечать я не должен. Он уходит мыть руки, я режу хлеб, и, на этот раз явственно, хлопает дверь — пришла мать, я знаю — сейчас её лучше не трогать, пусть пять минут отойдёт от работы. Не знает этого только лишь кот — он с громким блеющим мявом бежит к ней по коридору, и его чёрный зад толчками качается и отбивает движенье. Кот наш, сиамец, обычно молчун, но мать он всегда так встречает. Не проходит и трёх минут, и опять открывается дверь — брат возвратился из школы, вот он что-то буркнул коту — не дом, а столпотворенье.