Игорь Чернавин - Необъективность

Может быть только тогда я начинал понимать, что зло действительно есть, есть повсюду. Может быть просто подавлена совесть, может быть зверь — прагматизм единицы, бытовой корысти, скуки…, да вряд ли важны детали. Видимо мать и отец это тоже вполне понимали, но, как и я, не могли говорить — ведь человека уже не воротишь. Но то лицо, что я видел в двери, было действительно страшным.

…Мы сидим на диване, молчим, лишь эта комната освещена, вся остальная квартира темна и пустует. Темнота смотрит сюда через открытые двери, она прилипла снаружи к стеклу, расплющила нос об него, пытаясь взглянуть через наледь. Мы не движемся, и только кот на полу на желтоватом паласе, выспавшись за день, катается с боку на бок. За чёрным обсидианом блестящего ночного стекла наверху, смутно отражающим комнату, где-то есть голубоватые вспышки — искры от рудничных электровозов; будто рука, упирается в небо прожектор; тает пятно рыжеватого света — лампочка возле подъезда. Я смотрю в тёмную полировку и в её глубине, в отражении, вижу всю сцену — четверо в ряд, и над нами — окно, темнота, с блеском света от люстры, а по краям — словно звук, улетающий вверх, как две колонны, две шторы.

Вырубка была широкой — от тела горы и до перелесков равнины. Лес наверху был похож на забор тёмных елей. Тропа, пробежав перелесок, опять обходя поваленные деревья и их, будто руки, торчащие корни, медленно забирала всё выше, но и там было много лежащих в траве старых стволов, кругом — ямы и сучья — идти стало трудно. От жары не было сил смотреть вверх, а он всё равно чувствовал над собой бесконечное небо с ярким зрачком бледно-жёлтого солнца — голова ощущала почти твёрдое прикосновение света. Следующий перелесок уже давно был недалеко, но всё не приближался. Тропа вышла на ровный участок, и он смог перейти на автоматический шаг. Бежавшая рядом сухая трава, осыпавшая семенами штаны и ботинки, постепенно сменилась — возник нижний зелёный слой, и почти до плеча поднялись, споря своей высотою с простором, белёсые трубочки-стебли. Он всё же поднял лицо — если отсечь паутиной ресниц слишком яркое солнце, высота втягивала его бледно-прозрачным водоворотом. Когда они вновь вошли в лес, было самое душное время, и, хотя тело как бы смазалось потом, начала появляться усталость. Здесь, среди сосен, тоже всё было пропитано солнцем, но кое-где лежали и жидкие тени, глаз мог отдохнуть на мрачноватом спокойствии хвои. Сначала он лишь наслаждался, что солнце не жжёт больше шею, но вскоре почувствовал — воздух здесь просто расплавлен от зноя. И, наконец, их нашли оводы — то ниже, то вбок, серые и небольшие, они старались «присесть», и их прикосновенье к груди было на удивление мягким. Он отмахивался, но их ровный гул убеждал, что бесполезно. Однако больше всего он не хотел застёгивать рубаху.

По мере того, как они уходили от перевала, лес загнивал — всё меньше становились сосны и всё выше берёзы, осины с фисташково-пыльной корою. Теперь очень большие деревья качались повсюду, чуть просветлённые небом ветви сомкнулись вверху, в пустоте, создав ощущенье забытого дома. И только лишь изредка здесь внизу, по траве, пробегали светлые блики, кружились и исчезали, порой до белизны высветив землю. Тропа, обогнув очередное марево низких гниловатых осин, пошла вниз и налево и там упёрлась в кусты, он понял — здесь где-то ручей и ясно представил скруглённые камни на дне, среди прозрачной прохлады. Однако, земля там должна быть сырая — и, выбрав место на склоне, он сел напротив замершей рощи. Большая часть пути пройдена, можно не торопиться. Поджидая, пока подойдут остальные, он вытянул на тропу ноги. Притёршаяся к рюкзаку спина совсем разопрела, надо было ждать, пока ослабнет компресс тепла, не сносимого больше движеньем. Один за другим, из-за поворота, в нелепом движении ног, показался и весь их отряд. Вот они хотят сесть, вот уже все на земле — и не под листьями и не под солнцем, посреди очень просторного леса. Проступил слабый шорох ветвей. Ещё не нарушив их вписанности в тишину, первые движенья людей казались случайными и небольшими. Кто-то шумно зашевелился, он равнодушно взглянул на него, но тот уже замер, как все, глядя перед собой вниз по склону. Хотелось курить, но он медлил, ожидая, пока, хоть немного, отступит усталость.

Издалека вдруг послышался гул, словно бы сюда шёл поезд, и из-за рощицы вырвались кони — видимо очень далёкий отсюда совхоз имел здесь выгон. Размётанные гривы, скошенные большие глаза, низкие бочкообразные гнедые тела в мелькании ног со всё возрастающим шумом неслись мимо них и исчезали у речки. Деловито промчались лохматые псы, даже не глянув на них, мимо проехал подросток, и, когда всё уже стихло, с вытертой плетью в руке на неказистой лошадке из-за поворота появился пастух — в сапогах, в заношенном пиджаке и в серой старенькой кепке. В ответ на «здравствуйте», он им серьёзно кивнул, выполнив этим обряд, добавил ходу, и вскоре, уже издалека, раздались его неожиданно сильные крики. Опять стало тихо, и вновь слышны шорох ветра и свист птицы…

На другом хребте они решили значительно срезать и, не ходя к седловине, перевалить его в лоб и взойти на вершину. И после долгих часов без тропы, буреломом, лес вокруг начал редеть, а мрачноватых гигантов, теснивших — и их, и друг друга, сменили уже невысокие сосны, трава стала низкой и чахлой. Невдалеке показались первые бело-жёлтые глыбы кварцита, а вскоре рекой ослепительно-белых огромных камней, перед ними открылся курумник. Когда они поднялись на него, вершины высокогорных корявых сосенок вдруг оказались уже ниже них — как такая трава, со своим странным нижним пространством. Следя за тем, чтобы не упасть на скользком или качавшемся камне, они шли по ним, прыгали на другой, снова шли, забыв контролировать время и силы, и только шум в висках заставил его остановиться. Оказывается, они поднялись уже высоко — нижний конец этой белой широкой дороги уже слегка таял в белёсой дымке. Гора, даже отдельные камни величиной с добрый дом, на которых и люди казались соринкой, были, конечно, огромны, но ещё больше был весь открывавшийся вид — сизоватые горы, долина под ними, пятнышко озера слева внизу, туманы, как смутные джины почти что до неба, вразброд переплывавшие над шкурой леса; однако ещё много больше была синева, застывавшая в вечном падении. Воздух здесь словно бы чуть гудел, был как прямой провод к богу. Сзади устало поднажимали, порой кто-нибудь приближался к нему, и ему тоже пришлось идти на пределе — по временам ноги стали дрожать. Привалы он стал делать чаще. Однако само восхожденье было ещё впереди, и он, зная это, постепенно становился спокойнее и отстранённей. Пересыпанный глыбами лес по краям вдруг расступился, и — во всю ширь, невероятно крутой, уходящей на невозможную высоту белой стеной, встал сам хребет, накрытый дурманящим небом. Очень глубокая голубизна, словно бы в тихих невидимых вихрях, плыла в вышине, и ему было трудно — глаза в глаза, стоять перед нею. Даже спиной, он уже ощущал, воздуха всюду становится больше, и он теперь чище, туманней. Он уже вполне представлял — как выйдет наверх в сплошной ветер, как будет щуриться солнцу.