Игорь Чернавин - Необъективность

А потом дождь перестал, прохватывая и вызвав дрожь, задул ветер. Когда казалось, что сумерки вовсе сгустились, тучи вдруг унесло, и нахлынул закат. Розово-апельсиновый свет выплыл откуда-то снизу и изменил освещенье — покрыл всё — внизу он был гуще, словно за тучами он отстоялся, осел, а у самой земли смешался с её сероватым дыханьем. До посёлка уже оставалось немного, когда озеро вышло из-за деревьев и развернулось огромною гладью. Всё вдруг изменилось, он захотел понять это, остановился. Чуть-чуть шумел ветер, шуршала трава возле ног, серость вокруг, как и он, наблюдала. Он положил велосипед и прошёл к небольшому холму, сел наверху. Он был один — в мире листьев, высокой травы, один с водою. То, от чего убегал, все ровно нагоняло — озеро было большим, его враз не объедешь. Вороны, галдевшие невдалеке у посёлка, тоже сорвались с тополей, стали летать и кружиться — сначала разрозненно, после — собравшись в огромную стаю. И это чёрное облако плыло к нему, голосило, металось. Над ним, над холмом они обезумели — казалось, весь мир кричал голосом тысяч ворон, предупреждая о чём-то, небо рябило от хлопанья крыльев. Вороны летали так долго, что даже разбили и сделали лёгким сам воздух.

…Время шло, поезда не было. Он уже два часа сидел здесь на куске рельса возле заборчика пристанционного сада. Когда он приехал сюда, было довольно светло, теперь же небо над горкой за железнодорожным путём стало почти ночным, синим. Эта синева не была ни густою, ни яркой, скорее подбелённой, блёклой, в ней ощущалась прохладная лёгкость. Лес на горе стал уже нелюдимым. Между путями и лесом на склоне стояли два дома, и за это время он смог проследить, как зажигаются, гаснут в нём окна: там была кухня, и в ней хорошо, а вон там светит призрачным телевизор. Стало совсем уж прохладно, а он ещё был в одной мокрой футболке — рука было тянулась достать что-то, чтобы одеться, но только тело её не пустило — оно плавало в этой прохладе и через неё в синеве. Вдали слева от поворота выползло на насыпь, на рельсы пятно слабого света, ещё пара мгновений, и прямо над ним в темноте вспыхнул, как глаз разъярённого бога, прожектор. Затем до сознанья дошёл слабый гул, потом это всё — облако света и ослепляющий блеск, гул и грохот начали приближаться, медленно, но все быстрее. Он не верил, что это его «паровоз», и остался сидеть, и был прав — очень большой сгусток тьмы, света, шума скоро приблизился, вырос; приобрела свою форму масса локомотива, и только, когда она поравнялась, прошла мимо него, он понял как быстро, стремительно движется поезд. Тепловоз только ударил его волной сжатого воздуха, грохотом, и ни на миг не застыв, прошёл мимо — это всё было настолько размеренно, плавно, что создавало иллюзию неторопливости хода. Он только секунду мог слышать, как ровно шумела машина, потом в грохоте, в лязганье, в ветре всё замелькало — вагон за вагоном, гигант за гигантом, чуждые тёмные длинные тени, и между ними лишь проблески окон того двухэтажного дома напротив — удары железа, шум ветра. Будущее — неподконтрольный огромный состав, не задержалось — чужое. Лишь синева не вполне отступила, часть её так и осталась поверх высоты очень чёрного бега. И он устал — от ветра трепавшего тело, от этих долго идущих вагонов, от лязга, от холода вдруг прохватившего плечи — тело тряслось бы от дрожи, если б он телу позволил. Он одел свитер, отгородился и, чтоб не мутило от этих мельканий, стал смотреть вправо, как уползает вдаль локомотив — так же неся перед собой букет мутного света. Потом мука кончилась, снова всё стихло, последний вагон, догоняя состав, занырнул в темноту, завис в ней и растаял.

Шум ещё был, но слабел, ветер стих, и стало слышно, что говорят где-то рядом — как кто-то ехал сюда на такси, и сколько отдал за это. И опять дом впереди — там, на одно окно меньше. И синева стала дымчато-тёмной, близкой к сплошной черноте горы, леса, к медленной жизни деревьев. Тишина дня завершилась, и началась тихость ночи. Велосипед сиротливо стоял у забора — его придётся оставить. Быть только разумом — велосипед, а если чувством — то поезд.

В тот день он задержался на работе, но вот уже час не находил в себе сил что-либо делать. Взамен пришла непривычная ясность, и можно было себя с ней поздравить, но непонятно, зачем и кого: для тела всё — просто мученье, а эти образы в прошлом — их уже вовсе ни что не касалось. В чём-то тогда он действительно умер — «живучесть до безобразия» тоже имеет границу.

Уже лет пять он погружён был в непонимание и в ожиданье. Он сидел, опираясь локтями о стол, глядя на исцарапанное оргстекло, туда, где было его отраженье. Он снял очки, чтоб положить, не царапая стёкол, надел на коробок — как на тупой кончик носа. В комнате было накурено, сильно, голубоватый дым жил рядом с ним своей собственной жизнью. Время шло и уже стало казаться, что он не сможет поднять, ставшие очень тяжёлыми руки. Всё за пределами взгляда ему казалось размытым. Чётко он видел сейчас одну пепельницу, внутренность её в коросте присохшего пепла — плато и тени слагали поверхность долины, с краю блестел чёрный камень, и отражал в себе белый подклад абажура. Сбоку он видел окурок, всего только фильтр, на нём, как мостик, которым ходил наклоненный бычок, была горелая спичка. Странно — давно нет надежды, а ехать всё-таки надо. Он встал и выключил лампу.

На улице было прохладно, и воздух ночи был чистым. Сзади со звоном стекольным захлопнулись двери. Вдоль всего проспекта летел мелкий снег. Ветер сметал и носил его по сторонам, и собирал у поребрика в кучки. А снег всё сеялся, тихо скользил и собирался в упругие стебли. Прохожих не было, а если бы были, то он, склонившись под ветром, их не сумел бы увидеть. Тротуар слабо рассеивал свет фонарей и реклам, и иногда из-за них и от цвета ближайшего дома, приобретал их оттенки — голубоватый, зелёный. Сбоку наклонной стеной нависала витрина, в её аквариумной пустоте уже было безлюдно. Сам он совсем ничего не хотел, не понимал для чего его несёт в себе тело. Никого, только мимо, качаясь, проехал троллейбус — видимо все, кого не было здесь, сидели внутри, глядя в окно из их мимо-езды и из их бледного света. Ночь выпивала остатки тепла и поднимала их кверху.

Гигантски большой дом-корабль всё тянулся, тянулся, и лишь иногда его прорывали пустынные подворотни. Он свернул во двор — мутно-зелёные стены в открытых подъездах, и ряды света из окон. Лестница, как колена трубы, поднимались наверх, из освещённого цветом плохой позолоты подвала шла сырость и запах крысиного яда. Лифт, как объятья, в него можно даже войти, и привалиться плечом, наблюдать как, отрезая подъезд, закрываются двери. И можно даже не думать — ты движешься, вверх, а, значит, делаешь что-то. Как застрелился, лифт выщелкнул кнопкой, и он шагнул в переплетение стен — тишина, только внизу громыхнул мусоропровод. Он на позиции, снова.