Игорь Чернавин - Необъективность

Но холод всё-таки щёки морозил. Он пошёл обратно до домика станции, перейдя рельсы, поднялся на неподатливо-твёрдый асфальт и остановился — вокруг в лес ускользал чуть блестящий нетронутый снег. Если вот это чистилище, то, что же дальше? Из открытой двери вагона невдалеке проводница сказала кому-то, что впереди у них «пробка». Над дверью станции горела совсем уж чахлая лампа, и он не сразу нашёл между клочьев вылазившей ваты холодно-блестящую ручку. Дверь заскрипела, с трудом поддалась и, когда он вошёл, всею силой пружины втолкнула его в коридорчик. Справа, оконтурив вторую дверь, сочился желтеющий свет, и он вошёл в маленький зал ожиданья — только два шага под скрип половиц, он уже в центре. В углу из стены выступала беленая печка, и никого, ничего, лишь слабый шум от сгорающих в печке поленьев. Он пошёл обратно и толкнул дверь, та, сказав квадратное «О», при том зевнув темнотою, открылась. Только теперь он заметил, что в коридорчике было окно, за ним стоял его поезд — столбик белёсого дыма над крышей вагона, свет, навсегда заблудившийся в тучах. Будто у каждой секунды своя протяжённость — криво, но время здесь встало. Ни что не б ы ло и не казалось прекрасным, только внутри его что-то взмолилось — боже, чтоб не было «завтра»…

На платформе послышались голоса, кто-то прошёл и раздался гудок, а немного спустя, сотрясая всю землю, пронесся встречный. И снова что-то ушло, и он пошёл в вагон, сел на свободное место к окну, привалился плечом — к стеклу, к холодному миру. Вагон спал, только лишь изредка через грохот колёс слышался храп или присвист. Поезд шёл через ночь, и он мог различать за окном только, тоже скакавшую сверху вниз, грань вершин леса. Редкий свет фонарей полустанков, врываясь в укачанный стуком вагон, неожиданно делал его совершенно прозрачным, пробегал по нему и высвечивал мертвенно-белым тела, что лежали на полках. Газовый свет переездов дорог, идущих из небольших городков, где его больше не ждут, был и уютным, и тихим. Высокая тень, ошарашено покосившись, качаясь по сторонам, прошла мимо него и превратилась вдали, в коробке света перед туалетом, в мужика в белой майке. Поезд стучал и стучал. Изредка за окном почти различались признаки ближних заснеженных гор. Поезд выкатил на прорубленную с краю горы неширокую полку. Котловина внизу кое-где заблестела огнями, и от этого ночь стала резче. Чаша неба, покрытая облаками, нависла над спящим пригородом. До самой дали бежали ряды мелких домов и, проредившая их пустота, слабо, но освещённых, белеющих улиц. Поезд всё замедлялся, и, вскоре, он уже мог рассмотреть лоскуты огородов и белые плоскости крыш, словно ладонями скрывшие спящие пары. Вскоре рядом с железной дорогой потянулась широкая улица и отделила посёлок рекой туманного света. Видимо там шумел ветер — круги света от фонарей на снегу беспрестанно качались. «Всё-таки, что же там было не так…» — он, как всегда засыпал с этой мыслью.

Самолёт отгудел моторами, и стало тихо. Турбины ещё свистели, но то был уже шум за стеною — здесь больше ничто не тряслось и не крушило отбойником уши. Когда опять попадаю сюда, хотя бы в мыслях, я снова я, становлюсь сам собой. Полутемно. Я не хотел шевелиться — успеть понять, кто я сам и что меня окружает, это казалось возможным. Однако, намертво спавшие вокруг меня пассажиры начали вдруг оживать, слабый свет, шедший из дырок, усеявших стены, стал неожиданно ярким, и над проходом включились плафоны. Со светом пришла неразбериха — люди, что были тенями, приобрели свою форму и брали с полки одежду, вставали, заполнив все хаосом рук и движений. Я наклонился в проход, чтоб узнать, когда, наконец, их отпустят, но из-за спин ничего не увидел и отвернулся к окну. За мутноватым стеклом была ночь, и было странно, что свет в основном находился внизу — отражённый от поля бетона. Уши пока не оправились, звуки казались совсем небольшими. Но, когда впереди открылся люк, я тут же услышал, почувствовал это всем телом. Как вздох, по толстой трубе самолёта пришло ощущенье открытого места. Что-то вошло в самолёт вместе с идущей за ним тишиной, шло по проходу, меняя фигуры. Вдруг я забыл обо всём, встал, но всё равно слишком рано — к выходу шли пока из носового салона. Всё вокруг ожило — цвета стали яснее и получили свой смысл и конкретность.

— До свиданья. Спасибо. Спасибо. — Очередь двигалась мимо стоящей возле двери стюардессы. Она, лощёная, как манекен, в синем костюме, кивала в ответ с слабою полуулыбкой. Ещё перед дверью люди шли медленно, но, выйдя на трап, спускались вниз по ступеням легко, и в тот же миг позабыв об оставшейся сзади машине. Я, приклонив голову, вышел и растворился в обнявшей меня темноте так, что светлая дверь самолёта, с кивающей в ней стюардессой, стала вдруг душной и странной. Темнота была мягкой и даже больше того — в ней был и ветер, и даже звуки. Я почти опьянел — в темноте были запахи, память — и сама пустота оказалась живой. Я тоже спустился на твёрдый бетон, он стал мне пухом. Я ещё знал, что позади меня тягостный климат — рядом ещё самолёт, но понимал, что всё то — мутный сон, я возвратился, и, что ни сделаю, будет единственно верным, я могу двигаться, как захочу, и нет причин напрягаться.

Можно и не замедляться — воздух смыл мысли, и они плавно скользят на втором плане. Ни одна цель не мешает, они уже не напирают. Меня здесь ждут, и всё должно измениться. Я иду в тёмной цепи пассажиров — поняв это, я отхожу от неё, чтобы ночная прозрачность не замутнялась во мне их дыханьем. И я спешу. Воздух вокруг меня спит, и я почти понимаю, что ему снится. Ноги, как будто во сне, раз-стук за разом, всё наступают на светлый бетон. Крутится мысль про «реальность иллюзий», я поднимаю глаза — она, упав из большой темноты, вдруг надо мной, очень близко — вся из стекла, будто витрина на два этажа, стена аэропорта. Она заполнила пыльным свеченьем подступы к ней, но «дневной» свет её, бывший внутри напряжённым, здесь очень быстро сникал и становился туманом перед прозрачной большой чернотой. За стеклом в бледной воде ожиданья медленно двигались, недоумённо стояли, совсем слепыми от света глазами смотрели наружу те, кому лишь предстояло лететь, жесты их были нелепы — все они были не здесь и чего-то хотели. Швы между плитами всё отступали назад, я обогнал большинство из сошедших. Толпа самолётов, слабо белевшая за темнотою, была уже далеко и не давила мне в спину — скоро, теперь — не сбавив скорость, я вхожу в плоскость ограды и в тень — калитка открыта…

— С какого вы рейса? — Из Ленинграда. — Отвечаю я куче людей, а сам ищу — где она, только вокруг плохо видные лица. — С какого ви рэйса? — На этот раз я замечаю, кто это спросил — это такой очень грустный грузин, впрочем, грустны все грузины. — Из Ленинграда. — Как на бегу, пропуская всё через себя, я гляжу в разные стороны сразу — лица, и много, и все в темноте — и я уже устаю, теперь плечом, я пробиваюсь сквозь массу. Я выпадаю из ряда последних. Вижу и не узнаю. Понял, что это она — чуть поодаль, узнал и рост, и сложение, но я не вижу лица, да и одета она необычно — она в ковбойке и в джинсах. И без причины тревога. Я подхожу и молчу. Но и она просто ждёт, стоит молча. Делаю шаг и смотрю на лицо. Все фонари расположены сзади за ней — я могу видеть овал, тени черт, и всё вокруг замирает. Две силы видят друг друга.