Игорь Чернавин - Необъективность

— Чай закипит, посиди. Торт за три дня стал похуже. — Я сел — я тот во дворе, и я стою в коридоре.

— Сядь, я так долго не видел тебя, я же хочу быть с тобой, а не с тортом.

— Зря, я ведь его для тебя покупала. — Она собирает на стол — наконец дом — этот свет, и она здесь, мы живём этим объёмом. Он невелик, и я в деталях всё вижу — губы и гибкую шею, и цвет волос — в ярких бело-оранжевых вспышках. Верю всему здесь и становлюсь чем-то очень доверчивым, мягким. Но, засмеявшись, она разрушает молчанье.

— Мы ещё руки не мыли с дороги.

— Не то что руки, я всё бы помыл. Сейчас, возьму полотенце. — Я присел на корточки и смотрю снизу.

— Ты приходи, умывальник в конце коридора. — Она ушла, бесконечно — «я — дома».

Ночь, полчетвёртого — мы на окне, снизу лежит пустота, за ней, шумя, убегают вершины деревьев. Уже слегка рассвело, иногда ветер прохладой проходит по телу.

— Как ты ждала? Это ж целых пять лет.

— Ну а что мне оставалось?

— Мне нужно было бы раньше…. Вон, смотри — кошка идёт, ей хорошо — она делает дело, я так хочу. — Тёмная кошка прошла по асфальту — как будто чёрточка тени.

— Ну вот и делай. — Отвечает она, я понял — а ведь, и вправду, я к целям совсем не иду, а кувыркаюсь в пространстве.

— Ох надо, буду. — Пытаюсь я не солгать. Подоконник велик — мы на нём с ногами, в раме окна и уходящей в даль ночи. Но рядом комната, и нам не зябко. Медленно ночь отступает, так, что уже различимы и лица. Стали уже проступать очертанья предметов, небо всё больше светлело. Вступая в права неотъемлемых спутников дня, звуки уже становились другими. Ночь уходила, вход в завтра. Чуть-чуть качнись… — всё же пятый этаж. Мы потеряли связь с миром.

…Воздух вокруг, облака, а я смотрел, как машина неслась по шоссе между полей и холмов под сухой шёпот травы. Брезент на грузе вверху отвязался и громко хлопал по ветру. …Просто я спал под открытым окном, в лицо дул утренний ветер. Открыл глаза — было очень светло, воздух был солнечным и золотистым. Тело всё так же спало… Потолок сверху смотрел на меня, а я смотрел на него, узнавая. Я встал, увидел всё: голубизну, и как вода, полуспящее лето. Я попал в полосу света от солнца.

— Ты давно встала?

— Не очень.

— А что не будишь меня?

— А сам просыпайся. — Может быть сон меня так изменил — всё стало лишь горизонтом. Так можно видеть картину и… — ты живёшь теперь дальше в картине. За ней был воздух, и было всё растворившее солнце, как на экране. Фон и немногое, кроме неё, словно всё больше светились. В мире её лица был необычный объём — небо шло в место для всех бесконечных. Весь затенённый рисунок лица её, впаянный в свет, в туман волос — на подоконнике, она смотрела — это собой всё меняло. Невозмутимые светлые серо-прозрачные стёкла были подвержены ветру. Небо плыло в меня от горизонта. Там шкура леса вдали серебрилась — от влаги, за ночь насытившей воздух. Я шёл на свет и на пятна цветов — на её платьи. Пришлось опять наступить на кровать, чтобы сесть как раньше, в рассвете. Ветер был чем-то подобен воде, и тишине, и свеченью. Отсюда, как будто с обрыва, вниз шла глубина, воздух, кружащий сознанье, блики на листьях — игра оттенков. И я вдыхал часть себя, ту, что я долго не помнил. Комната сзади и отсвет раздёрнутых штор — всё было тенью. Причём иные места все смотрели сюда, на окно, я был и в них — прямо до марева не отошедшего утра. Праздность, спокойно.

— Ух, хорошо.

— Да, я люблю это место. — Она до ступней подтянула подол сарафана. — Завтракать будешь? Я чайник согрела.

— Да, сигарету и кофе. Можно я здесь покурю, ведь окно открыто?

— Можно, но лучше тебе не курить, а надо больше гулять. — Я наливал себе кофе, когда услышал её предложенье, и, садясь с чашкой в руке на подоконник обратно, даже слегка засмеялся.

— Ну, ты из меня вовсе спортсмена сделаешь. — Она прищурилась, ответ был странным.

— Да, это надо, а потом будет возможно другое. — Я так и не понял, что она хотела сказать, и, чтоб закрыть непонятную тему, ответил.

— Давай решим, что сейчас будем делать — здорово было б поехать купаться, но до самолёта боюсь не успеть. Может быть просто побродим, с мороженным, по всем нашим местам — с тобой мне всё будет кайфом.

— Я насчёт кайфа не знаю, но сходим. — Напоённый воздухом и обожённый нешуточным солнцем, я спрыгнул в тень и прохладу.

— Пойдём, так много, где нужно побыть. — Я уже рылся в своём рюкзаке, всё выбирая, чего бы одеть, а она плавно шла вниз — с её кровати, с окна-пьедестала.

— Чёрт, совсем джинсы испачкал, Люк, постирай, если выберешь время, может сама их поносишь.

— Ну хорошо, положи там, в углу. — Я очень быстро оделся.

— Пошли, копуша! — Она от зеркала чуть улыбнулась. Комната слушала нас, но её дело остаться — кровати, стол и окно, другой мир — это всё будет нас помнить. Утренний город был чист. Меня наполнила радость. Светлый асфальт отзывался ногам — тень листьев, тени домов, совсем безлюдные улицы летнего утра. Мы там исчезли.

…А потом дней пятьдесят я «рвал зубами» людей и работу, было, наверное, трудно. После был Крым, номер в кэмпинге — я уходил встречать каждый автобус — они пылили с горы по грунтовой дороге раз в два часа, и народ, схлынув из них, уходил, а я один оставался на солнце — снова смотрел на дорогу. Потом была очень длинная ночь, аэропорт, чудом, но я взял билет, пусть не туда — пусть одна, пусть хоть три пересадки. Аэропорты, сентябрь, моя куртка не грела, и пятна красных огней среди лётного поля. Когда я шёл к ней по городу, был очень грязен, устал, но я знал — только войти — всё вернётся. Город был мил — с его нежной прохладой, падавшей мягкой листвой, горчащим запахом клёнов. И дверь была заперта. Дверь была тонкой, почти что бумага — можно прорезать её перочиным ножом, но без нее я не мог её больше открыть, а там мой мир, комната, ставшая миром.

На улице был ясный день — голубизна, свет сентябрьского неба, но я-то знал, что за дверью царит полумрак синевы от тех цветов занавесок. Мысли ушли, и остался вопрос — почему? За дверью был не растаявший мрак летней ночи, голубоватое небо, плоскости настежь распахнутых стёкол, свет и она — тень в свечении солнца. Те свет, тепло и объём, там, на окне, уходили. Туда пришла тишина. Город исчез, стал пустым смутным шумом.

Дойдя до пыльного сквера, я сел под кленом в тени на диванчик. Деревья, укрыв меня тонкою бледностью крон, полиэтиленовых листьев-ладоней, не заглушали машин, голоса и шаги. Сквер небольшой, как прозрачная банка — по сторонам расходились аллеи, посередине — площадка. В центре её был фонтан, обнесенный кольцом, как будто лобное место — и если б он не крошился бы так недостойно, можно бы было принять в виде старых развалин. Сквер чуть спускался, и вдалеке под голубым звонким небом виден был город. И я был здесь по ошибке. Я понимал, что сейчас я уйду — по этой улице вниз, в направлении к мосту, и даже чувствовал, что я пытаюсь увидеть себя уже там — среди троллейбусов, автомобилей.