Игорь Чернавин - Необъективность

Только сейчас он и понял — это и была она в самом деле, так непохожая на неё ту. А тот проклятый вопрос «почему» сразу распался на десять, причём, не менее душных. Легче не стало, нисколько. Тихая боль уже давно съела внутри всё пространство, там было мёртвое что-то — сама способность к созданию веры. За окном снежные крыши — он задохнулся вдруг серостью между домов. Вниз он сбежал неожиданно быстро.

…Краски, сам воздух вдруг стали бледней. В воздухе всюду летели снежинки. Над зданьями, словно бы грязь на руках, была полоска сереющей дымки. В окнах уже кое-где горел свет. Город давил всею массой здесь кем-то прожитой жизни. Заметив церковь, он остановился — был привлечён необычностью зимней картинки. На аккуратно прочищенном тротуарчике тонко искрясь, лежала белая кисея, по ней протоптана тропка, хранящая след мелко шагающих валенок. Возле крашеных голубой краской ворот чуть светила окошечком белая будка — он точно знал, что там сидит старичок и читает газету. Он никогда не был здесь, и, если уж занесло, то пошёл глянуть. Два старика, встретившись возле ворот, кланялись, чинно кивали друг другу. Было пугающе чисто — в углу высокой ограды сидели на ящиках три мужика. А само белое зданье только с одним зарешёченным узким окном было могучим, тяжёлым — верх его таял, оставив лишь тень под наплывающим небом. Вверх стены падали, но где-то там, подхватив купола, за них схватившись, застыли. В большой кубической комнате, в душном тепле и тихом шорохе ног, было всего только несколько женщин — в серой дешёвой одежде, они бродили повсюду. Он понял, что слышит их голоса, тихие, чтоб не будить — там наверху кто-то замер. В углу — киоск. При электрическом свете в углах и у стен, как заскорузлые пальцы от мумий, горели тонкие свечи. Влево вел очень просторный, без окон — глухой, коридор, там было чуть потемнее. А на салатно-зелёной стене — чуждые здесь батареи. Все здесь скрывалось в каком-то движеньи. Дальше был зал, и всё пространство, темнея, взлетало — почти до купола башни. Неслось повсюду шептанье. Главным здесь были иконы. Он проследил одну вверх — богоматерь, вывернув голову, она смотрела, а неестественно гибкие руки в тени, в гипсово-странной одежде, в голубизне слишком мёртвого неба, с солнцем вдали за спиной — всё это было знакомо недобро.

Туча, что была весь день наверху, легла на землю искрящимся снегом, он наступал на него, шёл к трамваю. Тот, выйдя из-за угла, ударил его белым светом расплавленных фар, и, весь возвышенный, двинулся мимо. Ночь, склонив голову, тихо смотрела. Дом слева вдруг оборвался — там темнота опустилась почти к пустырю и попыталась прижаться к нему, но не смогла из-за снега. Прежде здесь было болото, лесок, а теперь — кучи, покрытые снегом. Тропка в снегу привела на асфальт, а он — к бетонным каркасам двух зданий. Проёмы окон казались в них больше обычных. Сам скелет дома его угнетал, он вышел к прожекторам, в пыль мутноватого света. Слева за присвистом ветра, кажется в тёмном безглазом окне — кашель, как будто отставшее эхо. Нет, вероятно навстречу ему шёл старик — кашель был сильный, с привизгом, перемещался быстрее, чем мог бы, только идущего он не увидел. Кашель был рядом — порой исчезал, но когда вновь появлялся, то отдавался в пустых окнах сзади. Он уже начал всерьёз удивляться, но вдруг отвлёкся — увидев собаку, она бежала к нему, как и кашель. Он ожидал, что она отбежит в рыхлый снег, но сам сошёл с тропки. Она пробежала совсем возле ног, и лишь тогда он всё понял — это была небольшая дворняга, и голова её низко свисала — раньше на ней был коричневый мех, теперь — клочки и раздутая кожа. Как новый штрих в карнавале. Она прошла мимо, скрылась — кашель, как чувства, но без человека.

Опять навстречу фигуры людей — когда они приближались, то, как смущаясь, скорей уходили. Возле вокзала, как малое солнце, горел белым ртутный фонарь и освещал небольшие домишки, почти размытые ночью. В вокзале зал наполнял гул шагов, до самолёта ещё два часа, и, взяв билет, он долго брёл меж диванов. Он даже кажется стал различать здесь других, что, как и он эти несколько лет, тоже не очень-то живы — по их каким-то причинам.

…Автобус, сделав один поворот, вышел уже напрямую. Город слабел, уходя во вчера, вот прекратились заборы. Прошлое снова распалось, чтоб чем-то серым осесть на кустах. Вот — шлемы гор и ложбины, залитые белым — кое-где их оживляли берёзы. Сам лес бежал вдалеке по вершинам и лишь потом изредка стал спускаться к дороге. Ноги ему, из-за корочки льда на полу, не удавалось поставить потвёрже. Обзор был лишь впереди, и оттого весь автобус казался трубою, что пропускает вниз землю. Тени фигур на сиденьях, как и сам он, вдруг показались ему усыплёнными тяжким бензиновым духом — как выжить в ящике скачущем к аэропорту …Только свет фар на дороге — рытвина под твёрдым снегом.

Приближалась гроза, впереди начала опускаться к земле, клубилась суровая туча. Однако здесь, где он шёл, было ещё светло. Казалось, что, даже больше, чем раньше, лес был наполнен светом — слишком яркое освещенье торопило и подгоняло его — остановиться было бы неуютно. Чириканье птиц уже стихло, и эта, не вяжущаяся с видимой безмятежностью, непривычная тишина давила на душу. Уже немного парило, и, плюс к тому, из-за похожей на бег, словно бы заведённой, ходьбы грудь была влажной — рубаха прилипла, как пластырь. Он давно уже шёл безо всякой тропы, но не сомневался в выбранном направлении. Овраги, подъёмы и спуски, поросшие лесом, с разных сторон, появлялись, сменяя друг друга, и вдруг, в какой-то момент он остановился — свериться внутри себя. И оно поднялось, но на это ушло секунд пять — достаточно для того, чтобы сойти теперь с ритма. И вот, потеряв эту скорость, мотив, заставлявший выбрасывать ноги и наклоняться под низкою веткой, он окончательно встал, глядя по сторонам, увидел, куда-то пришёл, не в просто скользящее мимо, но в очень конкретное место. Было тихо. Место как место — сосны, черёмухи, липы, трава по колено, вправо пологий уклон, впереди была заросль крапивы, надо её обойти. Прежде чем двинуться дальше, он присмотрелся вперёд — где будет лучше пробраться. И, после этого, понял, что слышит, неожиданное и неуместное в общем молчании леса, нарастающее и снова стихающее гуденье. Оно было странным, настолько, что, даже забыв, зачем он здесь, он ещё раз огляделся. Но, то ли по слабости зрения, то ли из-за нетерпения ничего не нашёл и шагнул было вправо. Слева, растопырив сучья, лежала сухая берёза. И тут у сосны, прямо перед собой, он увидел ярко освещённую, ничем не задержанным светом, высокую рыжую кучу. Куча, сама по себе — муравейник, он уже двинулся дальше, сделав поправку в движении, чтоб муравьи не попали в ботинки, как понял, что же его привлекало. Над муравейником, видимо зацепившись на паутинке, качался, кружился, поворачивался по сторонам кусочек листа, отражая и преломляя солнечный свет в своей зелени. Но…, странным было не это — а муравейник-то был под сосною…