Игорь Чернавин - Необъективность

Чтоб убедиться, что этот обглоданный ломтик листа, и в самом деле висит на паутинке и посмотреть, куда нить прилепилась (до веток было не близко), он сделал шаг, пригляделся. И… ощутил даже некий обман, пустоту — места, какое он видел, не было и не бывало, не было и паутинок. Но то, что он разглядел было весьма ювелирно, красиво. Там был не лист — над муравейником, тихо жужжа, на миг замолкая и вновь принимаясь гудеть, раскинув яркие крылья, словно он плавал, летал крупный жук. С размахом крыльев, как он увидел его, жук был со спичечный коробок, но, всё равно, словно влип в паутину — сантиметрах в десяти над муравейником, летел, боком — то влево, то вправо. Если ему приходилось когда-то так близко в течение минуты смотреть на жука, то не на лету. Жук был красивым, головка, броня на плечах и раскинутые надкрылья — цвета прозрачной волны — голубовато-зелёный, как промытое, влажное бутылочное стекло на просвет, и даже ярче, потому что не впитывал света. И, лишь немного спустя, он стал угадывать смысл — жук-то не мог улететь, вот уж не ясно с чего, но он, спускаясь всё ниже, дрейфовал над неким местом. Он был заинтересован, но забеспокоился — что, если это продлится достаточно долго, он не досмотрит, что дальше.

Муравьи, словно бы не замечая жука, будто и не гудел он над ними, суетились и бегали по непонятным делам, кто куда, а то порой и скрывались в свои переходы. И тут он понял — концовка близка — жук, приспустившись на три сантиметра, не смог подняться обратно, завис уже здесь — а ведь ещё полминуты назад, когда он видел в нём лист, тот был значительно выше. Налетел ветер — да, скоро гроза, у муравейника в такт закачались травины. Лес впереди потемнел, туча была уже близко, может быть в этом разгадка? И, краем глаза он вдруг уловил, и обернулся, проследить движение — медленно, нехотя жук вдруг упал, а, может быть, атакуя, сел на муравейник чуть ниже вершины. Сел и застыл, почему-то не сложив, оставив откинутым правое крылышко и ослепительно-яркий надкрылок. Он не задался вопросом, не думал — что дальше, как этот жук, по-дурацки стоял и наблюдал то, что видел. Хватит уже, посидел, но жук не шевелился — хотел куда-то прийти и пришёл, уже точно. Вот какой-то весьма деловой муравей, бежавший издалека, неожиданно повернул и, прямо с ходу, заскочил на жука, пошарил усиком по голове и быстро нырнул под надкрылок. А вот и другой, этот грелся на солнце у входа, тоже пошёл, и тоже свернул, также влез на жука…, может быть они тупы, но не бездельники — их уже много. Он посмотрел — наклонился. И вот чёрно-серое полупрозрачное крылышко зашевелилось, оторвалось — а, надо думать, держалось оно вполне прочно… — и, покачиваясь, движется на блестящей, словно две капельки, чёрной спине, и, долго не входит, но вот и исчезло в устьице входа. Он уже не сомневался, что жук больше не двинется, а потом, сам ощутил, что по щиколотке, уже выше носка, занято бегает кто-то. И, слишком быстро, не отдав даже дани прощального взгляда, он вновь пошёл — той дорогой, что намечал себе раньше. Что это было — гипноз, испарения их кислоты… — он уже шёл очень быстро. Всё, к сожалению, здесь совершенно не так, как в той романтике братьев Стругацких — наоборот, вверх ногами. А впереди постепенно светлело, он вышел на край ярко-зелёного поля — туча за ним была как город.

У горизонта садилось в лес солнце, небо, провожая его, перебирало цвета — красный, улыбчиво-жёлтый, зелёноватый, как будто морская вода, и, наконец, наверху — глухо-синий. А странных форм облака понизу были измазаны тенью. После дождя вся дорога раскисла, и подниматься теперь по ней в гору было уже клоунадой — ноги скользили или разъезжались, вес и размер их всё время менялись — а глина, то налипала бесформенным лаптем, то сама вдруг отпадала. Он почти вышел наверх, на уровне его груди, уже раскинулось поле, и стало видно и кромку леса, и желтоватое небо над нею. Полоска дороги и столбы вдоль края её делали в поле огромный вираж и проходили меж двух бледных рощиц. Этот простор после часа ходьбы через строй елей, вызвал в нём радость, хотя бы тем, что здесь было светлее, да и дорога, возможно, обсохла. Однако ельник ещё не отстал, лишь начинал расходиться воронкой. Больше всего не хотелось смотреть вниз-назад на залесённые горы и на спадающий книзу тоннельчик дороги. Но сзади уже гудело сильнее — там поднималась «попутка», первая за день, и он терпел до конца, полуобернулся, когда она была близко.

Хотя идти оставалось лишь пять километров, он проголосовал — слишком долго ждал, сумка казалась уже безобразно тяжёлой. Выросший рядом «Урал» был бесконечно огромным. Заляпанный грязью, блёкло-тёмно-зелёного цвета, с колёсами почти емупо плечо, с наращенными бортами, он встал, будто бы небоскрёб, который знал, куда надо идти, и был на это способен. После того, как он поднял руку, он разглядел, что в кабине и так уже трое, однако эта громада замедлилась, и, свесив за окно локоть в грязной цветастой рубахе, парень ему что-то крикнул и всё смотрел — ждал, когда он влезет в кузов. Пока карабкался по колесу, он проклинал надоевшую сумку. Машина дёрнулась и вдруг пошла по-настоящему быстро. Его качало во всю, и он всё так же стоял там у борта, полусогнувшись, не зная, как сделать два шага. Пол весь был устлан навозом, там, куда он метил, возле переднего борта лежал большой ржавый трос, наконец, он поймал ритм и оказался за крышей кабины — ветер струёй набивается в рот, залепляет лицо, на него падает, мчится, под тёмную морду машины, вся эта очень большая долина. Они — машина и он, вместе таранили уже темнеющий воздух. То, что сжималось годами, теперь распрямлялось. Закат горел уже жуткой малиновой краской, краски же сверху поблёкли, но оттого стали даже приятней. И нужно всё взять на грудь, из разноцветного сделать прозрачность. Как головокружение, сверху плыла подзеленёная синь — только машина и он прыгали над ещё светлой дорогой. Он как будто пел что-то молча, но мог бы и во всё горло, благо в кабине не слышат — гудел мотор, шумел ветер, а наступавшая ночь уносила все звуки. Цвета вокруг быстро гасли — ночь шла с востока, от чёрного леса. Всё это то, что потом даёт силы.

Лес пошёл под гору вправо, и там, внизу, была тоже долина, но почти скрытая в тёмном. Он понял, что там посёлок — хоть из-за сумерек уже не видный, не превратившийся в россыпь огней — только местами, как через туман, внизу светлели какие-то точки. Дорога падала в ночь, и даже двигатель стих — они погружались, как будто подводная лодка.

Вскоре обрывки заборов и стен, выступая под фары, тихо глядели, что едет. Улица — только сараи и срубы, и в полисадничках свет занавесок. Он спрыгнул под черноту к подслеповато мигающим звёздам и прошёл ряд притаившихся серых акаций к лаю собак, наедине с очень бледной луной, полуукрытой сверкающей дымкой. Гостиничка была бараком, по окна вросшим вниз в землю. Калитка, нечеловечески скрипнув, впустила его в темноту заросшего чертополохом двора, где от него отскочил большой чёрный козёл и убежал, скрылся в заросль черёмух, и вскоре там затряслось, видимо он обдирал снизу листья. Он низко нагнулся, входя за тяжёлую дверь, и подал женщине паспорт — пока она оформляла его, смотрел на лампу вверху, которая, если вертеть головой, то шевелила лучами, или вдоль ног прямо на пол. Из краника бака, стоявшего на табуретке, кипячёная вода капала в серую тряпку. Администратор вписала его и провела к двери по коридору.