Игорь Чернавин - Необъективность

Приехал я вчера в полночь, под слабыми звёздами в дремлющей черноте шёл в направлении к дому и как-то совсем неожиданно оказался вне напряжённого мира — только тишина, только воздух и слабый шорох от шелестящих под ветром деревьев в пустых тёмных улочках. Воздух был мягким прохладным. Дома, заборы, тени деревьев, чуть-чуть проступали из темноты, когда я к ним приближался, и отражали звуки шагов. Улицы и повороты вели меня к дому, как и во все мои годы, но мне даже немного не верилось, что он ещё существует. Было совершенно темно, однако внутренний компас работал во мне, безошибочно я знал всё, что меня окружало. Порой дурманяще пахло цветами, плечо и лицо трогали листья.

Вот тихо щёлкнул железом засов, я перешагнул поставленную боком доску — порог калитки, и она серым большим привидением плавно закрылась за мною. Во дворе было пусто, память узнала силуэты двух яблонь у самой веранды, глаза же отметили туманно-серую темноту двух клумб цветов, шевелящихся между собою.

Бабушка, встретив меня, ушла спать, а я минут пятнадцать, для того, чтоб поверить в то, что я снова здесь, в маленькой кухне пью слабый чай и гляжу на неожиданный здесь новый пластмассовый абажур и на странные яркие шторы. Временами, словно бы обсуждая что-то с собой, вззуживал электросчётчик, всё остальное молчало — то ли и вправду уснув, то ли внимая его монологам.

Ночной свет в окне надо мной через полуприкрытые ставни, мягкий скрипучий диван, слишком тонкая ветхая простыня — я уснул только под утро….

Я проснулся давно, но не хочу двигаться, только лежу — то опять уходя в полусон, то оживляясь какой-то неясною мыслью. Вокруг, где-то, день, здесь же полутемно, тишина, через ставни сюда кое-где проникают лучи, но не яркие — из-за желтовато-зелёной просвеченной листвы, стоящих у дома деревьев.

Теперь я здесь редко бываю, проездом, хотя в детстве жил месяцами. Жизнь тут почти не видна, ничто не меняется несколько десятилетий, но это та жизнь, в которой я и появился. Помню, совсем пацаном, я впервые писал сочиненье, оно вышло несколько странным, но осталось во мне, как слова этой жизни и этого дома….

Лето, раннее утро, во дворе никого, только острая посленочная прохлада. Было б совсем светло тем редким утренним светом, если б не бледная дымка. В доме тихо, ставни наполовину прикрыты, и в комнатах мягкий и тёплый покой, воздух там, как вода где-то в летнем лесу — тихий, спокойный, прозрачный. Возможно, так из-за стен, неровно замазанных чьей-то живою рукой — они изменяют сам воздух, смешивают тишину с освещеньем.

Маленький мальчик медленно долго тянул на себя створку калитки — она была для него очень тяжёлой. С улицы, бывшей в сущности просто грунтовой дорогой между кустами сирени, и от тротуара была видна часть двора — сначала только лишь невысокий зелёный сарай, далее — клумбочка белых цветов, и, наконец, листва яблонь. Мальчик вышел на эту сторону створки, начал её закрывать — ручка была чересчур высоко для него, и он мог тянуть больше вниз, чем наружу. Но вот створка встала на место, ещё не решаясь её отпустить, он окинул всю её взглядом, разжал руку и едва не упал, ноги всё ещё видно старались тащить эту тяжесть. Он глянул на дом, на зелёные стены, на полуприкрытые белые ставни, и на молочную белую тюль между ними. В ногах и руках всё ещё оставалась усталость, и он просто ждал, пока она отойдёт, глядя на всё очень спокойно, без любопытства, хотя, пожалуй, что для него всё это — встать раньше всех и куда-то пойти одному — было уже приключеньем.

Солнце висело над крышею ближнего дома, всё было ярко освещено, и только внизу, возле ног там, где падала тень, было полутемно и прохладно. Слепяще-белый солнечный свет упирался в него, грел лицо и открытые руки….

Что-то подобное я писал в детстве, и сейчас, может быть, что я снова уснул, может быть, вспомнил. Наконец я окончательно открываю глаза, вижу — на противоположной стене, от той, у которой я сплю, ковёр, а на него нависает картина, сейчас они полускрыты в этой меняющей цвет полутьме, и под ними — кровать, на которой белеет подушка. Я совершенно проснулся, однако покой не оставил меня, я лежу, не хочу будить дом и это утро. Где-то вверху за головой старые настенные часы тихо живут, отмеряют ритм крови. Напротив них у меня за ногами — трюмо отражает кому-то в другой тихий мир эту комнату перед собою. Зеркало это давно пожелтело и кое-где облупилось, словно взяло и запомнило всё, что ему пришлось видеть, покрылось темною плёнкой, но сейчас, в темноте, кажется, что оно снова стало прозрачным. За окном слабые звуки машин и листвы, но сюда они входят притихнув. Рядом кухня и, если открыть эту дверь, то она заскрипит, как уже тысячи раз перед этим, если выйти туда, ослепит яркий свет, и видны будут клумбы цветов под окошком. Бабушка там, я уже не имитирую сон, только лишь без движенья лежу, слушая через закрытую дверь её шаги, стук посуды, вздох очень тяжёлой входной открываемой двери.

Одевшись, заправив постель, я, словно бы ещё что-то забыв, стою перед трюмо, глядя на то, что на нём, на накрахмаленной белой салфетке — вещи знакомые с детства, только теперь они словно не так материальны и слишком хрупко-серьёзны. Пудреница из розоватого мягкого камня — я её помню — прожилки и желтоватая глубина, а внутри — странный запах от пудры — кому сейчас это нужно, и ведь, наверное, там даже ватка лежит — с ямками от чьих-то пальцев. Ножницы, нитки — обычный хлам, я поднял лицо, гляжу в тёмное зеркало перед собой, поверх этих предметов — возможно, теперь я и есть тот чужой, который, как мне раньше, в детстве, казалось, это когда-то увидит. Я отхожу — фанерный шкаф в полутёмном углу у окна, стол с живым пятном света на нём, у двери — телевизор. Она видимо давно услышала то, что я встал, через дверь с кухни донёсся бабушкин голос.

— Иди есть, всё готово. — Дверь приоткрылась, впустив бледный свет. — Иди. — Она глядит на меня. — Я достала варенье. — Я повернулся, смотрю — она в узком проёме двери, спокойная, как и всегда, и, как всегда — на плече полотенце. Вот её уже нет, только видны через дверь свет, стол и чашки.

— Да, да иду. — Говорю я, зная, что это неправда. Я стою среди комнаты и ощущаю себя тоже очень спокойно, смотрю, но чего-то не вижу. Бабушка, хоть и не очень стара, что-то делает рядом на кухне, но мне даже не совестно, что я погружён сейчас в праздность. Мой пиджак в полосе света, брошенный на спинку кресла, выглядит здесь посторонним, и вот за него мне в самом деле неловко. Я уже осмотрел всё, словно в надежде хоть краем зренья увидеть что-нибудь, тень того, что забыл или то, что не знаю…

Она положила в тарелку последний блин, и, убрав сковородку в пустую духовку, присела. Я был чуть-чуть недоволен — опять наверху лежит самый горячий. Но, так же автоматически, я потянулся за ним, ещё золотисто-подсушенным сверху, и, сложив, окунул в малиновое варенье, стоящее передо мной в маленькой вазе-розетке.