Игорь Чернавин - Необъективность

— Смех с нами, со стариками. — Я только и смог, что тоже качнуть головой — да уж, действительно смех, только какой-то могучий. Потянулась пауза, длинная, но тоже словно живая.

— Тут, когда построили дом, стала вода прибывать, полный погреб и подпол. Через день выбираю, вчерась двадцать вёдер достала — ничего не помогает. — Она перешла к другой теме. Грунтовые воды, поднявшись, залили все погреба и подвалы, и это стало бедствием улицы — начали гнить уже старые балки. На мой вопрос она только махнула рукой. — А что городские-то службы, мы — «частный сектор», и всё должны сами. Николай раз ходил — собрали со всех по тридцатке, мальчишка какой-то приехал, в колодец полазил — всё так и осталось. — Я и не знал, что на это ответить и опять молчал, глядя, как там, за дверью ветер колышет чуть-чуть порыжевшие листья.

Выпрямившись, без напряжения, стоя возле меня, она о чем-то думала, а я вспомнил такое, что, очень сильно сдержавшись, не смог не улыбнуться. Как-то лет пять назад мне она рассказала, как «к Федьке» ходила. Пришла она в облисполком — двери большие стеклянные сами открылись, ее напугали. Пол — полированный камень, идет — чуть не падает — скользко. милиционер с кобурой выскочил к ней из-за стойки — «Ты куда, бабка». А она — в старом пуховом платочке, пальтишко — древнее тоже, чувствует, в этом — не пустят, но говорит — «Да я к Федьке…». Милиционер и ответить не может — почти задохнулся. — «К какому еще, на фиг, Федьке…, иди бабушка, ты заблудилась». «Нет» — она отвечает — «Он должен быть где-то здесь…». — и называет фамилию зам. председателя. Милиционер сразу стал очень вежлив — и проводил до дверей кабинета. А «Федька» — ее племянник. А что пальто и платок на ней были стары — так ведь зато они мягки и теплы. Не раз ей пытались дарить что-нибудь посовременней, новое, но не удобно ей в них — как быть в приталенном светлом пальто, скажем, на огороде? Полежат вещи годик в шкафу, она их обратно кому-то из нас и подарит.

Наш разговор был, как сон — ни какой связи, обрывки. Я докурил, поёжился и прикрыл дверь — всё же обманчиво бабье лето. Она вытерла со стола, и в кухне теперь был порядок, лишь стук часов был единственным, что нарушало прозрачность. Я смотрю и думаю. Только одно я не вполне принимал в ней когда-то — у неё все были пр авы. Я приезжаю и жалуюсь, скажем, на мать — она кивает, меня понимая; мать идёт к ней тоже с жалобой в том же вопросе уже на меня — она и с нею согласна. Что это было — такой конформизм или её толерантность — мне теперь как-то неважно. А, может быть, это есть отрешённость, или слиянье с миром…. Опёршись спиной о косяк, я молчал — мне уже нужно было идти, а я не мог сказать ей об этом. Я не мог представить, как жил и как буду жить вне этого старого дома.

— Бабушка, мне пора, через двадцать минут мой автобус. — Она меня поняла, кивнула и быстро вытерла руки.

— Да, да, давай собирайся тогда, я тоже, старая — только бы поговорить. Сейчас я достану огурчики и помидоры, ты любишь. — Она наклонилась к столу и начала доставать из него трёхлитровые банки, и с каждой, я ощутил, глаза мои открывались всё шире.

— Перестань, перестань, говорю. — У меня сумка — видишь, сюда и пол-литра не влезет. — Она осмотрела её.

— А я тебе сетку дам. — В руке её, как по волшебству оказалась авоська, для товарности она даже встряхнула её и разгладила ладонью.

— Бабушка, всё у них есть, а мне — не таскать же с собою! — мне было жалко её, но везти банки я уж никак не хотел, и, лучше, пусть ей остаётся. Она задумалась, вышла и через минуту вернулась с вишнёвым вареньем.

— У меня, видишь, баночка — крышка завёртывается, я ещё обвяжу. В руках у неё вдруг возник полиэтиленовый пакет и кусочек верёвки.

— Нет, нет, не надо. — Мне было грустно, я знал, что вряд ли заеду сюда на обратном пути, но сказал. — Я, может быть, заскочу, когда поеду обратно. — Она печально сказала.

— Ну хорошо, если меня дома не будет, ты знаешь, где ключ. Банка здесь будет, в столе. — Я уже одел пиджак и вставил ноги в ботинки.

— Ну всё, хорошо бабушка, я побежал. Счастливо. Только ты не болей. — Она в ответ лишь кивала. — Я взял сумку и вышел, но во дворе, от ворот, обернулся — она шла за мною. Я звякнул щеколдой, с улицы залетел шум тополей и лёгкий ветер. Я шёл по земляному тротуарчику, чуть рыжеватому из-за золы от печей, мимо блёкло-зелёных досок обшивки на доме и мимо белых, открытых, почти облупившихся ставень, а она сзади, возле ворот смотрела мне вслед — я ещё раз оглянулся. Возле ворот Коротковых скамеечка была пуста, и я представил себе, как там сейчас в этом доме старик, и нет даже вещей, ведь он всё продал.

От поворота я вновь обернулся — её уже не было видно. Я снова ушёл, вновь он уже только где-то, наш дом, …улица давнего, улица детства. Мысли мои перебивала ходьба и воспоминанья — эта дорога, как дом — я её тоже любил, и она тоже была чуть-чуть мною. Его не видно, но прошлое живо. Через пятнадцать минут я уехал.

…С тех пор прошло много лет — умерли многие, и в чём-то лучшие в те времена. Когда она уходила, ей было девяносто пять, помнила всю свою юность, помнила своих детей, внуков (меня в том числе) забывала — пока не напомнишь. Умерла в марте, когда было минус пятнадцать. Так как полжизни она разводила цветы, их на могиле её было много, кто и принёс — я не знаю, только они десять дней оставались живыми, и непонятно — должно так быть «или…».

Трамвай в два вагона, всё шёл и шёл, громыхал и подрагивал на стыках рельс, изламывался на поворотах. Он вообще-то спешил, но вот уже десять минут, лишь сидел и смотрел за окно, где, тоже качаясь, проплывали зелёные листья и ветви татарских клёнов. Вот чугунная ограда горсада уже позади, сейчас предпоследняя остановка. Он всё сидел в той же позе и ждал, когда трамвай вновь поедет…, пауза вдруг затянулась, вот и мотор замолчал, однако и тут ему не хотелось выходить из безразличья, он лишь внимательней начал смотреть за окно, за эту невозмутимую плоскость.

Там тоже ничто не шевелилось, если не считать двух-трёх пешеходов и бледные тени на светло-сером асфальте. Было забавно, сидеть среди улицы так на удобном сиденьи. Дальше за тротуаром и небольшой площадью был кинотеатр, но и там тоже было спокойно — у входа, кто-где, только несколько человек, да сама для себя выгорает на солнце афиша. Он задумался — как уже стар кинотеатр, эти тридцать лет с его постройки внесли в его облик какую-то тайну, как, может быть, и в него самого, причём даже лимонного цвета окраска стен вполне с ним сейчас совпадала. Что-то, волна беспокойства, прошла по вагону, и он к ней поднял лицо — да, так и есть, впереди зашипели, захлопнулись двери. Опять взвыл мотор, и, неожиданно резко, трамвай снова пошёл, выходя на привычную твердь вечной спешки. Кинотеатр, как растопыривший руки, боком, потёк, отступил, вот уже магазин с толпой за стеклянной стеною — здания, с детства воспринимаемые им, как часть вокзала. Он было поднялся, но, на мгновение позже, мужик, что был впереди и две женщины, обгоняя его, быстро двинулись к двери. Трамвай сходу, не замедляясь, вышел на круг, но он успел ухватиться и вот, вися на руках, пару секунд наблюдал, как они мечутся, чтоб удержаться.