Игорь Чернавин - Необъективность

— Устаю я теперь — похожу десять минут в огороде и отдыхаю. — Она пожала плечами. — Мне ведь семьдесят семь. Скорее бы дали квартиру — топить не надо, и вода горячая будет. Я недавно купила машину угля, второго числа, Николай помог разгрузить. Сама не рада — уже два раза с тех пор приходил занимать. Горе. Я дам, Люба приходит, ругает. — Я знал, сосед крепко пил, это случалось достаточно редко, но концерт он устраивал яркий. Я допил свою чашку, и она поднялась, собирая посуду.

— А как у тебя с Галей, больше не ссоритесь? — Спросил я у неё. Не дойдя до умывальника, она обернулась. Галя — моя тётка, её младшая дочь, давно приглашает её переехать к себе, неподалёку.

— У Гали всё хорошо. — Она снова присела. — Но ты ведь понимаешь — зачем я буду мешать — у них своя жизнь. Да и лучше я одна. С тех пор, как умер дед, шуму не стало, так я иногда просыпаюсь и слушаю — даже не верю. Я снова заметил, насколько забавно она шепелявит и, чуть улыбаясь, мотнул головой. Она же, не поняв этого жеста, с большею убеждённостью начала говорить. — Ты ведь помнишь, как он болел, как стал тяжёлый. — эта тема неожиданно сильно задела меня — я знал, что у нас, после смерти его, было принято считать деда тираном.

— Знаешь, а я в последнее время часто его вспоминаю…. — Чтоб не смотреть на неё, я начал вертеть между пальцев солонку, к тому же мысль была новой и для меня, и я должен был себя сосредоточить. — Понимаешь, я иногда замечаю, что становлюсь в чём-то похож на него, и мне это кажется в общем хорошим. — Мне было неловко — я совсем не был уверен, что она это поймёт, но всё-таки поднял глаза. И, в самом деле, она не отреагировала на эти слова, только смотрела перед собой, не вглядываясь, а просто так, вновь опустив кисти рук на передник. — Когда он болел — там конечно, но ведь он был для меня только хорошим…. — Я ясно видел перед собой, как мы с ним ходили рыбачить, его худощавую, почти мальчишескую фигуру, его сероватую кепку — он был для меня живее других, но я не знал, как это ей объяснить, и снова поднял глаза в надежде, что она и без того понимает. Она пропустила и эти слова, и не хотела их слышать — перед ней было то, что она ему так и не простила. Пожалуй, я даже не знал, что же это, но стало зябко — ответом мне была серость, повисшая в маленькой кухне, я понял, что это совсем не случайно, но я не хочу даже думать, что это. — Но вот ты говоришь, что к Гале не хочешь, но они же весь день на работе — тебе будет тихо. — Она чуть-чуть встрепенулась, припоминая о чём-то, а я удивился — насколько же эта, не предыдущая, тема вновь оживила её, она сделалась прежней. Как правило, мне удаётся угадывать, что же сейчас скажут люди, но в этот момент мне её полуулыбка была непонятна.

— У меня Анна недавно была, тётка Анна. — Она посмотрела на меня, ожидая, что я кивну — да, мол я знаю, а я только лишь очень смутно представил, но всё же кивнул — моё незнание бы было стыдным. Она удовлетворилась и продолжала. — У неё две дочери здесь, имеют квартиры, ну и уговорили её продать домик. У неё совсем небольшой домик был — за две тыщи продали. С год назад. Она долго сидела здесь у меня — жалуется. Они дом-то продали, а деньги между собой поделили. Договорились, что она будет по месяцу — то у одной, то у другой. А у них, у обеих — мужья и по двое детей, у Вали один уже школу закончил. Пришла ко мне грустная — «Дора» — говорит — «Как у тебя хорошо». — Мы тоже с ней чай пили. «А я — говорит — как в аду, Дора, совсем как в аду. Может уже умерла, я не знаю». А что там у неё — у тех по две комнаты, своей у неё нигде нету. «У Вали — она говорит — Придёт муж с работы — ему телевизор смотреть, Валя приходит — на кухне готовит. Придут дети, у них парень и девочка — включают магнитофон, кругом шум. А то ещё гости — пляшут, смеются — ну чисты черти. А я — говорит — присяду где-нибудь в уголок — будто и нету меня…». А к другим отвезут — там не лучше — те, на деньги от её домика, второй телевизор купили. «И не кому-то я не нужна, даже себе» — Говорит. — «Ну чисто дух — даже спать перестала».

Рассказывая, бабушка сочувственно покачивала головой, история была забавной, я усмехнулся и не мог понять, почему у неё нет ни тени улыбки.

— Вот и я думаю, что лучше здесь, всё же свой дом. Чем Анна стала…. — Украдкою я посмотрел на часы — через двадцать минут нужно выйти, и, встав, вытащил сигареты. Приоткрыл дверь, чтобы дым уходил на крыльцо, и закурил, сев на табурет у порога.

— А как у тебя со здоровьем? — Я должен был это спросить, дать ей выговориться об этом. Она стала рассказывать так, будто в главном я знаю её беды, и была права — по прошлым годам я действительно знал и теперь быстро понял — в целом ей стало получше. Под конец я рассеянней слушал её — чувство, что мне остались минуты быть здесь, заставляло меня очень остро воспринимать всё, что было вокруг — и листопад за крыльцом, и тонкий скелет телебашни, видный мне в приотворённую дверь. Я сидел, сгорбившись и, может быть потому, вспомнил про старичка, что обычно сидел на скамеечке, возле ворот его дома — в прошлом году, я поздоровался с ним, а он, не узнав, смотрел через очки и даже не улыбнулся.

— Бабушка, а как Коротковы? Старик меня не узнаёт, пьёт что ли?

— А ты здоровался с ним?

— Ну конечно.

— Хорошо, молодец. Знаешь, ведь как мало нам, старикам, нужно. У них Клава умерла, он уже два года один…. — Дым сигареты неохотно входил в светлый и радостный воздух, в этот день бабьего лета. При столкновении с дымом воздух вокруг, проявлявшийся им, казался мне мягким и вязким. Я вспоминал тётю Клаву — когда я был малышом, если меня здесь накажут, я бежал к ней — и там я тоже считался своим, меня понимали, шутили.

— Вот это да. Она ведь, кажется, не болела?

— Болела. Сейчас он не пьёт, а сначала пил крепко. Пропил всё в доме, швейную машину отдал за пять рублей у магазина.

— Сильно переживал?

— Наверное. — Она помолчала. — Она последний год парализованная лежала. И говорить не могла, только смотрит, бывало. А с ней надо сидеть — то воды ей подать, то пелёнку сменить — каково старику, он и запил. Я принесу ей поесть что-нибудь, а он тоже голодный — поест и попросит — «Дора, ты посиди, не могу это видеть, пойду пива выпью».

— Слушай, у них же много детей, что же и посидеть некому было?

— Много, но ведь все поразъехались, в городе только Шура осталась. Она приходила, сидела, уколы ей делала, но ведь ей и на работу надо, и семья у неё. Через день приходила, она же и с медсестрой договорилась, но ведь то вечером.

— Чёрт, ну и дела, а в больницу-то, почему же не положили?

— Не взяли в больницу — мест, говорят, нету. Старик уж просил, когда ему невмоготу это стало. Ты знаешь, он даже лечить её пробовал, сам где-то вычитал…. — Я с удивлением обернулся. Из двери тянуло прохладой, и я озяб, но не закрывал — меня тянул к себе воздух. — Знаешь, как, оказывается, паралич лечат — напугать нужно сильно, стресс называется, он где-то в журнале нашёл. Взял он топор и встал над нею — у неё слёзы. «Ну всё» — говорит — «Клава, не могу больше так, прости меня — или ты сейчас встанешь, или я зарублю». И сам тоже плачет. Поднял топор — думает, что сейчас она вылечится, а она не встала, а под себя сделала…. — Она улыбнулась, может быть, ожидая, что я опять засмеюсь, помолчала и поднялась, начала убирать со стола и, вдруг, обернувшись ко мне, добавила.