Игорь Чернавин - Необъективность

Соседом моим был якут, с маленькими глазами на широком землистом лице, ему было лет сорок пять, работал он в обществе слепых, где-то на сборке. У него были очень толстые очки со сложными линзами. Я как-то раз взял их в руки — кроме голубоватых стекол, они были засалены, жирны, как и его черные волосы. Утром, возле семи, он вставал, бренча синим подойником, умывался и, если он не спешил, то курил, изредка кашлял и одевался. Он заправлял постель и уходил, не зажигая в комнате света, но я всегда просыпался от звуков, укрытый утренней полутьмой, наблюдал, ожидая, когда он уйдёт, и, меряя время по его шевеленьям. Когда ж, наконец, после топота ног и, опять сотрясания пола, на мгновение он открывал дверь, на пол, возле меня, как плакат, падал свет, вошедший мимо него из коридора. Затем хлопала дверь, и я вновь уходил в полусон, в нежелание делать и думать. День в городе выматывал душу и силы, в комнате — нервы, и, так или иначе, опять близился вечер. Если я был в кино, на работе, в гостях — всё это когда-то кончалось, и вот я снова на улице под дождём: лица, свет окон и фонарей, и — эта комната, мне приходилось в неё возвращаться. Было темно или только темнело…, чаще он приходил раньше меня, но иногда бывал первым и я — у себя на кровати читал, писал сумасшедшие письма, пытался уснуть… — он входил, вешал своё пальто в шкаф, топал к кровати и ставил под нею ботинки. Сколько я помню его, одет он был однообразно — одни и те серые брюки, один и тот серый пуловер…, он сидел на кровати, курил и моргал, глядя перед собою.

У него были две вещи, не принадлежавшие гардеробу: новая модная лампа на тумбочке возле кровати и, там же приёмник «спидола». И вот — действие развивается дальше — около половины восьмого он раздевался, вешал одежду на спинку кровати и, не взирая на то, что под потолком в жёлтом газетном кульке горел рыжий свет, включал свою лампу. Она не светила ему, она светила мне прямо в лицо (не как он, я лежал головой от окна), и это не предумышленно — ведь у него была лампа. Он ложился, в половине восьмого, одевал вновь очки, снятые при раздевании, и расправлял у подбородка края одеяла. Приёмник был рядом, он включал и его и, прикрыв под очками глаза, лежал, может быть даже смотрел в потолок — я не знаю. Изредка он сопел или кашлял, но понять спит он или нет, слушает ли, что поёт, говорит или играет транзистор — не представлялось возможным. Мы давно с ним не говорили, эти попытки изжили себя. Приёмник всегда был настроен лишь на «Маяк» — каждые полчаса информационные сообщения, всегда один уровень громкости, тембра, и ничего, только это, и голова в жутких очках, торчащая над одеялом — ни слов, ничего, только это, глухое окно и серо-мутно-зелёные стены. Он никогда ничего не читал и не делал, иногда подносил к глазу часы и, по пять-десять минут, держал их — смотрел или слушал. И так было все вечера, кроме того, что делал я, здесь уже больше ни что не случалось. Ну и конец — около десяти он, сняв очки, выключал — и приёмник, и лампу, а по ночам порой слабо храпел, и в этих звуках мне слышались трески эфира. Впрочем, нет, это тоже не всё — были субботы и воскресенья, когда он днями был дома — также лежал, да, включив свой приёмник и подтянув к голове одеяло, с тем лишь отличием от вечеров, что, вместо слабого света из-под газеты вверху и его лампы из кинодопросов, свет шёл из окна — мутный серо-молочный. Ну и главная эксцентричность, которой он отмечал выходной…, столовая была в этом же здании, под нами — два раза в день он вставал, тщательно заправлял всё — и покрывало, и, надев пуловер, причесавшись, перед тем как уйти, минут на пять вставал у окна и, чем бы я ни занимался, тусклым голосом сообщал — идёт снег…, ветер…, сыро…. Не всегда в выходной я был там среди дня, и в тех случаях, как и сейчас, меня интересовало — сообщает ли он, страж погоды, свои наблюдения тогда, когда в комнате пусто? С тех пор прошло много лет; когда я впервые вошёл в эту комнату, он жил там, живёт, может быть, и теперь. Что там есть, в этом — боюсь, я уже понимаю.

Поле было желтым и пыльным. В поле работали люди, и их рубахи на спинах были мокры. Хотя местность здесь была ровной и плоской, железнодорожная колея делала плавный вираж, и паровозик, тащивший всего три платформы, замедлил ход. Вот он уже поравнялся с людьми и, теперь быстрее, стал удаляться.

— Трубочник, трубочник… — Это закричал, может быть, ты, крик был истошным и неожиданно громким — кричавший, видимо, не ожидал того, что увидел, и потому переврал это слово. После крика и те, кто до сих пор еще не обернулись, распрямились и тоже, кто из-под руки, а кто просто так, смотрели в том направлении. Человек десять, надеясь догнать, уже бежали за паровозом, но некоторые падали и отставали, другие, устав, замедлялись, вставали и тоже смотрели, как он уходит. Только трое догнали состав — один испугался близкоидущих вагонов и сел на траву, а двое, один за другим, все же сумели взобраться. Третьей, последней в составе, была платформа с откинутыми боковыми бортами, и, когда люди догоняли ее, она очень медленно росла и приближалась — проявлялась — лязганьем, шумом и ржавым цветом железа. Росла и приближалась при этом также фигура того, кто сидел на платформе спиною к переднему борту, и кого один из двоих назвал «трубочник». Тяжело дыша и выжав из ног всё, что, возможно, они поравнялись с платформой, порой на пути попадались тяжёлые валуны, и надо было их перепрыгивать, чтобы не запнуться. Первым прыгнул высокий — опёрся локтями о пыльный дощатый настил, отчаянно пытаясь перенести вперёд тяжесть тела, отжался и медленно вылез. Второй после прыжка отдыхал, прежде чем тоже взобраться, прижавшись грудью к платформе, застыл, и первый втащил его вверх за рубаху. Наклонившись, чтоб не упасть от толчка и лучше противиться встречному ветру, они прошли по платформе вперёд, где на охапке соломы сидел тот, кого они догоняли. Устав от бега, от риска и от напряжения, они без сил опустились возле него, возле левой руки на солому. Тот был немолод, широкое лицо его не было гладким, чёрные длинные волосы немытыми прядями обвевали и, порой, закрывали лицо, но он и тогда не шевелился — он знал, что ветер, как поднял их, так и опустит. На нём была старая, бывшая некогда чёрной, шинель с двумя рядами металлических пуговиц, и ещё — у него была лишь одна рука, левая, второй не было по плечо, и конец рукава был упрятан в кармане. Когда эти двое добрались к нему, он всё также смотрел на уходящие серые рельсы и, видимо, думал о чём-то, когда же они повалились на доски, он оглядел их и, подняв руку, перекинул её через головы их, ещё не пришедших в себя, и, притянув, на мгновенье прижал к себе, к сукну шинели. Они отдышались и тоже смотрели на рельсы, все знали, что сейчас этим двоим надо спрыгнуть, но никто не подумал о том, что бежать за составом было, наверное, глупо. Прежнего звука не стало. Поезд вновь повернул, и труба, лежащая на соломе, блеснула солнцем, осветив запылённые и покрасневшие лица. Всё было пыльно, но ярко — и тот вираж, при этом я был сразу всеми.