Игорь Чернавин - Необъективность

— Вот, у окна занимайте. У нас тут лампочка перегорела. — И он шагнул в темноту — и окна были малы, и ещё в них упирались, смотрели вовнутрь чёрные ветви черёмух.

— Нет, света нету. — Голос шёл справа. Ни что не шевельнулось, и он шагнул на серый свет от окна, но тут наткнулся на стол, и пока его ощупывал и обходил, смог разглядеть свою койку. Едва он сел, где-то вверху уползли облака, лунные блики, смешавшись с тенями ветвей, упали на пол, легли на колено, как шевелящийся пластырь, свет облепил ему полтела. С другой стороны, где эти блики обрезал край крыши, часть от него отсекли, она растаяла в тени. Он разглядел теперь стол и блестящий графин со стаканом, и сбоку спинку кровати. — Сегодня обещали заморозки, а у них даже вторые рамы ещё не вставлены. Там в углу дрова, я уже растопил. Подкинь ещё, когда будешь ложиться. — И только тут до него в самом деле дошло, что в углу был бледный отсвет, значит легко, только дверцу открыть, можно подставить теплу, излученью всё тело и выгнать стылость. Он шагнул в угол и приоткрыл дверцу — там, и действительно, всё задушил серый пепел, только местами светили горячие угли. Подложив мелких поленьев, он сидел, грелся и ждал, пока по ним поползут языки с жёлто-синей каймою. Вскоре в печи загудело. Он уходил в игры рыжего света на струях очень горячего угарного газа, быстро скользящих поверх, возможно и почерневших, поленьев, но раскалённых настолько, что и они теперь тоже светились. Куски от мумий деревьев сгорали. Газ шёл наверх, остывать в атмосфере, где из него опадут несгоревшие в огне частицы. Искры летели и вверх, и оседали вниз в зольник.

— Да, это есть, непонятное что-то в огне. Я вот тут вспомнил, лет пять мне было. В парадном скрипучая лестница, перила — широкие, шаткие, краска уже пообтёрлась, столбик перил отполирован руками. Окна высокие были. У нас в кухне печка была — чугунная вроде большого стола, четыре конфорки и кольца. На ней клеёнка лежала — на сгибах протёрлась. Готовили на электроплитке, конечно — она сверху стояла, а на стене, рядом с ней — облако высохших брызг — это сейчас кафель в кухнях. Вот, а в тот день, как сейчас, тоже не было света, и видно что-то пекли, да на дровах-то и лучше. Поели, и совсем стемнело. Ходики на стене чикают. А печь почти прогорела, и я пошёл дров добавить. Открыл дверцу, присел, угли светлые были, и по ним — будто волна пробегает. А кухня вся осветилась. Репродукция, помню, цветная была, что-то из Древнего Рима — она — пятно на стене, а от людей наверх тени уходят. Вокруг всё стало большим, но, как мираж, ненадёжным — в свете огня видно как-то объёмней. — Он взглянул на потолок, огонь, действительно, создал иное вниманье — там орангутангом навис чёрный контур посреди пляшущих пятен. Он уже устал сидеть на корточках. Закрыв её, он подпёр дверцу совком, и темнота вновь заняла помещенье, только чуть-чуть светилась узкая щелка над дверцей, да снизу из поддувала отблески падали на пол. При слабом свете луны он очень долго рассматривал время. Он лёг и, вместе со всем, как будто бы поплыл под гору. Попутчик-тень помолчал, но погремел коробком — из-за стола его не было видно, и громко чиркнула спичка. один молчал, другой не наблюдался. Он закурил и снова заговорил.

— И я себя жёг когда-то. Мы с женой расстались. А ведь всё было серьёзно. Письма я жёг. Печь — как и здесь, цилиндр чёрный. Май, не топили уже. Пачкой они ни за что горели. Сомну и брошу. Так по два шара зараз я и жёг, строчки в них переплелись, и из них с искрами хвост вытекает. Одно корёжиться станет, я от него поджигаю другое. И фотография одна была — мы с ней вдвоём на скамейке, оба с ней в светлом. Лица не в фокусе, оба смеёмся. Сжёг фотографию, но не сжёг память. Прошлое — тень, безусловно, но что поделать с тем, что за спиной — как ещё сжечь этот пепел?

— Вставайте, через полчаса уже кассу откроют. Простыни мне принесите в дежурку. — Чтобы, наверное, было светлее, не закрыв дверь, она зашаркала по коридору. Сев, он боролся с собой, и лишь теперь разглядел ту другую кровать — на ней уже было пусто. Этот сосед, бывший в номере ночью, был как сознанье потерянных жизней — нёс все фантомные боли. Но, правда, как до конца прожить память…

За окном чуть посветлело. Большая печь в углу небольшой комнатушки подпирала собой потолок. На кроватях цвели рисунком матрацы, комната стала пустой, одинокой. В предутренней тишине еле слышно шумели у окон уже облетавшие клёны. Он поднимался на холм над тёмной спящей деревней — он её и не увидит вне ночи. Маленький аэропорт наверху был почти что запределен. Где-то вдали, распахнувшись во всю уходящую ночь, замерли в инее сухие поля, и потухали последние звёзды. Над узкой и еще слабой оранжевой полосой небо было сиреневым, а выше — пепельно-синим. Всё стало, пусть ещё серым, но чётким.

Это было в начале, давно, когда мне больше года пришлось прожить в одном городе, в общежитии. Воспоминание о том времени и о комнате, где я жил, до сих пор, со мной — в виде смутной загадки. Собственно, это не воспоминание — помнить можно, то, что определённо, а это — всё, связанное с тем ощущением, вообще не бывает понятным. Обычное общежитие, обычная комната — почему же она по сей день беспокоит…. Да, правда, тот год был не лучшим — в то время, подобно взрыву, распалось важнейшее в жизни, кроме этого за тот период я три раза сменил как род, так и место работы, по разным причинам лежал в двух больницах. Возможно, что этот список звучит, как анекдот, но ничего из него не было несерьёзным. События шли, как воздушные волны, и я перестал удивляться. Меня рвали планы, конфликты с людьми, отчаяние, просто усталость. И эта комната — всё это время она была рядом, и вот те события просто поблёкли, а её шорох всё давит. В эту комнату я добирался в полночь усталым, или, наоборот — проводил подряд целые дни, и, между ними, опять-таки ночи. Ночи те были особая штука — в непрочном, но неподатливом сне, или совсем без него — в похожем на сон возбуждении. Упавшая на стену тень, лампа для чтения на спинке кровати, гул в голове и вкус несчитанных сигарет, тишина, вздохи спящего рядом, усталость, обманчиво-плотные окна. Часто я засыпал уже в кисловатом рассвете. В те два периода, когда я нигде не работал, днём в комнате было сумрачно — тогда в этом городе не было солнца — ни голубизны, и ни мчащихся облаков, только низкая блёклая серость. Общежитие было на самой окраине, в новом квартале, и из окна, кроме того заменителя неба, было видно желтоватое поле. Стены в комнате были окрашены бледно-зелёным, но окно принимало лишь этот холодный пейзаж, и цвет стен задыхался, тоже сделался серым. Комната была длинной, и в дальнем конце её, около двери, жили в сумраке странные тени. Вдоль стен стояли две наши кровати, между ними — широкий проход, у окна — симметрично, две тумбы, у двери — обшарпанный шкаф и протекающий рукомойник. За неимением тапок мы с соседом ходили в ботинках, и пол был затоптан. В особо сильные холода, когда с поля дул ветер, приходилось ходить даже в куртке, но, всё равно, стыли нос, уши, руки.