Игорь Чернавин - Необъективность

Все двери разом открылись. Он снова замешкался, не зная, к какой ему лучше идти, а выйдя — совсем потерялся — весь объём площади падал теперь на него, голубоватое небо словно бы и растворило всё тело. Сошедшие были уже далеко, и трамвай тоже ушёл, а он нашёл взглядом часы на фасаде вокзала — ещё семь минут, он успеет. День был тёплым. На ходу снимая пиджак и поднимая его на плечо, чувствуя, как дышит грудь, он быстро шёл через площадь. Недальний свист поездов, шорох колёс такси, припавших грудью к асфальту, стон троллейбуса, набиравшего ход, голоса и шаги — вызвали в нём снова чувство свободы.

Масса людей на крыльце возле двери густела, глаза уже не успевали отмечать головы, плечи. Под гул включившегося наверху громкоговорителя, нажимая плечом, он протиснулся через толпу, дышащую, шаркающую и глядящую во все стороны сразу. Дверь, вероятно уже позабывшая за день, что значит закрыться, словно бы задыхалась, глотая. В вокзале, в сравнении с площадью, было полутемно. Нужно успеть — он взглянул на часы. Лезущая сама на себя людская стена возле касс на миг испугала его, но он не остановился. «Разрешите. Уже отправляется» — (дай же пройти, чёрт тебя побери) — он уже сам был готов уступить себе место, когда вдруг кто-то не понял и не шелохнулся — в нём уже выросла ярость — вот рука с деньгами вошла в окошечко кассы. — «До Сатки. Один билет…». «Да нет же давно ничего….» — очередь медленно зашелестела, но уже — «Тася, есть что-то до Сатки?» — донеслось через стекло.

Он собирался взглянуть на часы, но — «Кому нужен билет до Катав-Ивановска?» — голос из-за плеча прозвучал очень робко. Очередь ещё не поняла, да и он сам-то не понял — одна рука его так и осталась в окошечке кассы, левая — шла на тот голос. Очередь вновь начала оживать, и он почувствовал это, но вот — мужчина в мятом коричневом костюме стал отступал, удивлённый, но уже и опускал влажный от пота билет в его руку. Ещё секунда — да, очень приятно, выпасть из тесной толпы — ну до чего же там жарко — успели? И вот теперь, ещё держа в одной руке неожиданно мягкий билет, другой — давая такие же мятые деньги, он глядел вверх, на часы, на цифры, горевшие ярко-зелёным — как сбой дыхания, там ничего не менялось. Находясь на неосмысленной грани движенья, он понял — всё уместилось в минуту.

На крыльцо, на ступени вокзала, он вышел так, словно снова забыл, что собирается ехать. Здесь вновь глаза резал свет, чуть серебристый от дымки. Лицо и плечи пригрело солнце. Воздух вокруг колебался от жара. Налетел ветерок, но принёс и, как ладонь, покрутил перед ним пыль. Серый бетонный куб зданья напротив, стена серых окон, казалось, слегка закачалась, как если б она была занавеской, и опять — площадь. Фигурки людей, туда-сюда, двигались, а он стоял возле верхней ступени.

За целый день на ногах они сильно устали, до отправленья автобуса десять минут, и он подумал, что можно даже присесть, если конечно, найдётся какое-то место. Оглядываясь, он словно бы не разглядел — не поверил себе — есть, вдалеке, хотя ведь это и лучше. И там была даже тень — он подошёл, сел на край бетонной ограды у сквера. Спокойно и тихо — так же проводят рукой по лицу — он замер, весь наклонившись вперёд, чувствуя, как безразличие вновь поднимается в нем, и тают тени эмоций. Он становился собой, и на лице не осталось уже выражений. И снова поднял глаза, и увидел. В первый момент — та же площадь, те люди, взгляд его был равнодушен, но уже что-то возникло — так машинист, пока не осознав, видит тоннель или что-то на рельсах.

Выстрел — сползаешь по стенке. Сначала она показалась ему статуэткой из тех, что крепят на нос корабля. Даже не верилось — надо же, всё же бывает. Люди на миг закрывали её, но он всё видел так, словно там, в центре ступеней, она была лишь одна, была реальней всего остального. Вот, запрокинув голову с короткой мальчишеской стрижкой каштановых мягких волос, она смотрит на площадь, вперёд, как раньше он, вот, повернувшись, глядит на автобус. Он, опершись о колени, сидел в стороне и, вот — тоннель, всё вокруг отступает. Он видел лишь полупрофиль, вбирал — всё то, что нужно для жизни. Потом она отвернулась, а он, теперь, стал фиксировать — чёрная курточка, белая юбка, и напряжённый рисунок бедра, и грудь под светлым же свитерком, и профиль, врезанный в небо. И это всё — один взгляд на вокзале, потом линейка мгновений продвинулась дальше. Это мгновенье почти не продлилось — теперь ему самому, пусть отчасти, всегда быть в этой минуте. Она шагнула, и всё — пустота, только круженье воздушных движений. Неподалёку зазвякала птичка, потом со звоном включился дюралевый рупор — автобус номер….

Автобус, длинный и красный, был полон, гудел, подрагивал перед дорогой. В проходе, застыв в разных позах, как гибель Помпеи, стояли и двигались те, кто ещё не расселся: один тянул свой портфель на багажную сетку, другой — перепуская кого-то, сел удивлённому третьему в руки, кто-то развернулся на проход, глядя на эту картину. Хоть он не спешил, вошёл сюда слишком рано, надо стоять в полумраке, как под насупленным лбом — глядя на сумки и лица. Машина была накалена солнцем, и, несмотря на открытые окна, лицо и шею оклеила духота. Вот, уже можно идти — запинаясь о сумки, и в два ряда поднимаются лица. Он, наконец, повалился в сиденье. Но по проходу шёл кто-то ещё, и он, как все, повернулся, и, как удар — шла она, касаясь рукой спинок кресел.

— Все? — Возвышаясь над ней и вертя головой, вдруг пластилинно-округло, по пояс возник шофёр, да, уже некуда больше. «Нет, нет, не я» — зашушукались кресла. Шофёр как будто всосался обратно. Глаза смотрели в упор, он уже мог бы, подняв только руку… И прозвучал голосок — «Ма-ам, а мы е-дем».

Город был слишком знаком — улицы, люди, деревья — в каждой детали того, что он видел, было по нескольку воспоминаний. Он ревновал город к жителям, хотя и жить здесь не смог бы — через неделю залез бы на стену. Город же всё убегал — а помнить было мучительно больно — и он откинулся к спинке сиденья — лучше уж желтый полёт занавесок.

Когда он снова решился смотреть, автобус, с шумом и ветром, мчался в районе окраин — мелькнула и оборвалась стена забора завода. Пошли участки садов, автобус ещё набрал скорость, в шуме его появились упрямые нотки. Земля начала отступать — вдаль, вниз, машина взбиралась на мост над железной дорогой. Он ощущал её рядом, теперь не выдержал и оглянулся. Она смотрела в окно на блестящие рельсы….

Была лишь дорожная полоса, что подступала к машине, рвалась рамою лобового стекла, затягивалась под колёса. Вот кончились и поля, чаще начали возникать акварельно-зелёные рощи. Мимо него, под окном, мелькали спинами крыш, проносились навстречу и обрывались легковые машины. Лес вокруг посерьёзнел, стволы сосен тянулись вверх к тёмной хвое, наполнявшей всё здесь древним запахом и тишиной бесконечно-дворцовых покоев. Глаза её были закрыты, на коленях, качая страницами вслед за толчками асфальта, лежала открытая книга. Время сейчас не имело значенья. Всё в заоконном пространстве размазалось в стену. До конца опустив спинку сиденья, расслабившись и положив руки на подлокотники, он полулежал, словно опущенный в тёмную воду. Возможно, и он засыпал, впереди что-то качалось.