Игорь Чернавин - Необъективность

День пролетел среди блёклого неба и солнца на блёклой Ладоге под ветром, бешено дующим прочь от её берегов. Когда одна из уключин совсем отвалилась у нас с женой, нашу лодку-резинку волнами стало нести в самый центр пустоты, пришлось понервничать и изгаляться, ведь не хотел же я этой рыбалки. Хоть конец августа, все на воде загорели. А дочка друга потом всё таскала с собой окунька — дохлого, будто он плюшевый мишка. Когда поехали в город, недоавтобус-маршрутка меня укачала, и, чтобы прийти в себя, пришлось пить пиво за углом метро — весь белый шум-тишина меня за это стыдили. Жена встала в очередь на распродаже. Мусор, слегка неприличный, на дне покатой канавки — пост после постмодернизма. «Что, вообще, происходит» — вот это. Причём у каждого оно своё, а мой «рудник» и не виден снаружи.

Но заиграла шарманка, мобильник — меня кто-то хочет, сын из французской его загранички — от субъективного хочет понять всю эту «нате вам» -данность, но «вой'с папули» ему не понятен. Вскрыл в телефоне вчерашнюю фотку — ставлю её «аватаркой» в мобильном — на чёрном фоне сидит Алексей, левой рукой обняв сына, и желтоватый огонь возле ног, как будто всплеск из переднего плана.

Всё перевернулось внезапно, через года два, я ему как-то сказал, что он давно уже «мышей не ловит», стал «старикашкою Пью», тогда как она (про его жену) вполне себе развивается, а раз в полгода она приезжала. Он сказал, что у него «есть своя правда», и заявил — у меня «ЧСВ» (ну чувство собственной важности, то есть), и я совсем ничего не достиг. Причём добавил эмоции, жёстко — и мне пришлось «поболеть». Потом ушёл навсегда, двадцать пять лет прошли даром. Он стал почти что последним из старой тусовки.

Глаза закрыты, так лучше. Для меня нет больше завтра — и завтра будет сегодня. Нет, я вполне хорошо отношусь к окружающей меня реальности, и, может быть, с пониманьем. Всё, что ни сделаю, здесь просто тает. Куда растратился мой личный импульс — видимо его совсем завалило тем, что, как хлопья, летит из окружившего мира — как карусель при метели. Оно меня не волнует, но заглушило — забило глаза, уши, рот — даже сказать что-то сложно. Есть много тех, кто в таком же, как я, положеньи, но также много и тех, кто всё вокруг превращает вот в это. Зрачкам под веками тесно, и я открыл бы глаза, но будет резать — свет, он нелепо активен — «а записался ли ты …, а вот они записались!» Я не хочу быть ни чем, что все они могут видеть, и не хочу так же видеть, что все они хотят мне «показать», и я глаза не открою. Что-то рождается из полутьмы, чуть проходящей в глаза через веки — всё в чёрно-розовых красках — чувствую или же так представляю. Глаза шевелятся под тонкой кожей.

Серные гейзеры, копоть и облака древней пыли, как на планете Помпея, вокруг крушатся стат уи. И, хоть «я в танке» — мне по-фиг, но кислород в дефиците. Всё здесь уносится ветром, и в недоверии оно теряет свой смысл. Каждый в отдельности почти разумен — в пузыре собственной жизни, но, глядя со стороны — их затянул в себя бред. Кажется, очень несложно тупо оценивать — правда-неправда, в чём что-то правда, насколько, не потреблять откровенную дурь… Влезать в дела их не стоит. Общаться с ними всегда бесполезно, смысл их сознания мне недоступен — что они думают, не понимая. И мне почти их не жалко. Я развернулся, ползу прочь от них, но я опять почти там же. Вокруг «болота всех верящих» — щупальца, жала и пальцы. Зло это часть формы их бытия — оно сочится повсюду, Юрский период сознанья. Хотя, конечно не Юрский, и не период, конечно — всё безнадёжней, древнее. И я бы сжался, накрылся своим одеялом, но только подлость вспорола мне к ишки. Выползти, пусть только внутри себя, туда, где чудится что-то другое. Я очень прост в своих мыслях, я здесь, похоже, пришелец — я не могу его вспомнить — мой мир, всегда ускользает от взгляда сознанья. Те, кто пытаются здесь тоже ползать, не догоняют теченья. Я так же — ткни меня пальцем, и я развалюсь, только одно издыханье.

Мир нижних уровней правды. Жидкая туша тут пляшет лезгинку и зазывает бровями. Из-за бугров торчат уши друзей, призраки их идеалов. Надо всем некто, расправивший крылья, под ним ничтожество для представленья. Тип эффективности стаи, конечно, менялся, но её суть оставалась. У них короткое зренье — от «я» к предложенной цели. Жадность здесь двигатель стаи. Мозги покрыты хватательной мышцей. Три основных их инстинкта, а остальное неразвито, сгнило. В непотопляемой лжи все бегут, но лишь шустрее взбивают болото, потом они матереют. Дрянь от них — как из брандспойта. Мертвенно светятся их небольшие пространства, на напряженье слетается мусор, здесь радиометр воет. Злость на их злобу мешает, но только выдохнуть её не просто. И стада стаи, их тьма — они по горла в болоте и не мычат, не умеют. Ты в стаде совсем не видим, оно тебя подпирает. Вокруг кишат паразиты сознанья — мир плохо видимых форм их же мыслей. Пусть скажут «это такая природа», но это значит — она много шире, если аспекты её можно выбрать — я, точно, выбрал иные.

Если находишься «в теме», то не любую картинку ты можешь подставить, как представленье чего-то. Разум пытается мне говорить, что так я сам создаю полусны, но, я-то знаю, что в них нет фантазий. Когда был раньше придуманный смысл, я был ещё подотчётен ему, теперь я верю лишь в то, что увидел. Сюр-и-реальность в квадрате принятой мной чёрной рамки. Телу тепло, я завидую телу, что ему так мало нужно — серая глина на сером. Но через веки уже начинает казаться, что вокруг стало светлее — мир, проявляясь, меняет сознанье. Я открываю глаза, фокус-покус — то, что казалось вполне очевидным, теперь не видно, нисколько — наполовину я в «мире».

(Лучше, как лучше. Про относительный разум. Эмпатия. Труд Иструть-forever.)

Лучше, как лучше

Первое воспоминание — я могу видеть квадраты бледного плотного света (сейчас сказал бы — их восемь) и между ними, тёмную на их сплошном светлом фоне, как бы большую решётку (сейчас я знаю, что раму окна). Подо мной твёрдое. Не шевельнуться. Всё это долго. Я никому здесь не нужен, и мне не нужен никто. Тихо. Спокойно. Всё чисто. Я могу ровно дышать и, так же ровно, всё вижу.

Может быть это второе — вокруг колонны, одни розоваты, сверху идёт жёлтый свет — я могу двигать руками — сверху свисают какие-то тени и иногда шевелятся. Выше идёт жизнь больших — они что-то решают, они бросают под стол для щенка кости от курицы, но это я — не щенок, они об этом не знают. Я научился уже всюду ползать и приобщился к их жизни.

А это было в яслях — мне очень скучно, и не пролезть через прутья ограды. Я устал грызть попугая за его толстый пластмассовый хвост, причём нисколько не вкусный. Рядом лежало пасхальное яйцо из дерева — мне оно было, как дыня сейчас — в рот ни за что не засунешь. Мне оно что-то напомнило, и я, отчётливо помню, подумал — «А, они знают и ЭТО!». И после этого теменем начал смотреть на других в комнате-зале, на их свеченье. Тихо, но уже не скучно.