Игорь Чернавин - Необъективность

Даже меня увлекало, но я устоял, как я сюда и пришёл, так уйду, и меня в этом не будет — найду другие отсчёты. Ну а они, всё такие, будут здесь ехать веками. Здесь ничего не даёт мне надежды, есть только та, что всегда за спиной, перед чем дурь отступает. Ну посчитал-посмотрел, за пределом сознанья-меня, даже в такой капле взгляда без смысла — «не потеряв своей логики, выйти из логик явлений» .

Я простучался ногами по камню. Все на работу, толпа успешила, поверх последних, как выход, виден ползущий наверх эскалатор. Только и там, наверху, всё «подземно» — там опять будут дворы, углы крыш — всё внедрено в этот город-реальность. Ступень эскалатора слабо дрожит подо мной, а зев тоннеля сползает за спину. Так много лет в этом роде. Скоро широкий контакт сократится до одного-двух общений зараз, чтобы под вечер опять разрастись и уже к ночи исчезнуть. Почти абсурд, он у них и внутри — метро и мир с серым небом. Может само оно так захотело, или же кто-то придумал, но вот такая реальность — фуфло, не реальность; а если всё же реальность — чужая.

Про перспективу и ретроспективу В городе тихо. Прямоугольный сарай на колёсах — четыре чёрных и круглых баллона одновременно подпрыгнут на кочке. Нас обогнал большой джип — как будто сверху на нём пулемёт, и он почти побеждает. По тротуару шагают фигуры, все механически движут — телом, руками, ногами. Они снаружи глядят сквозь стекло, взгляд может быть оловянным, режущим, давящим — разным, но, всё равно, им плохо видно даже сидящих у окон.

Серые стены и серые стёкла тихо твердят — «всё едино». Не различается всё — безразлично. Чтобы подумать о том, что же именно думать, нужно сначала иметь установку. Взгляд, будто озеро, серый, и я такой же. И ухо слышит кругом белый шум, его совсем небольшие частицы и пустоту между ними. Нет поводов для удивлений, и, значит, нет для надежды. Здесь уже не закричишь — нету смысла. Душа пустая, как пропасть. Мой мир во мне развалился. И лишь одно помогает — непобедимая сила терпенья. Все будто копии от одного — все, как один, здесь чужие. Будто бесцветное мясо — гемоглобину, наверное, мало, причём вморожены, в то, что они надышали, и нет вокруг кислорода — бескислородные глюки. Невыносимая скука, хоть всё вполне фантастично.

Не люблю лица — чужие, своё, в каждом лице своя крепость — беда, обман или жёсткость. Каждый из них непреложен в его особом сознаньи. Пока на них не надавишь, они ни что не изменят. Все давно плотно живут этим миром, но до сих его будто не видят. Все отгорожены, и слава богу, ведь, если с ними сейчас пообщаться, как от ожога крапивой — будешь потом недоволен. Каждый король в его сказке. У них для себя не банален поток их чувств, но это просто иная банальность. Оптоволоконный у них тип сознания — при очень узконаправленном свете, при попаданьи в их линии жизни, видно вдруг полумультяшную яркость. Конец пучка, когда моменты их жизни — скопище шмелей-циклопов, все на тебя с одним глазом. Но, стоит чуть отстраниться, всё глухо — формы в дешёвых, как ватники, куртках.

Объединенье их странно. И объяснение «демоном» вполне подходит — как будто, вправду, невидимый «очень большой» здесь овладел почти каждым сознаньем. И его способ въедаться в мозги — быть органичным со средним. Хоть есть всегда варианты, но своя дурость роднее, так как здесь всё «очевидно». Лицо облеплено, горло забито множеством всех отражений от точек — каждая создана ими. Вместе они составляют картинки. Эти иллюзии даже казались мне жизнью. Мир их следов и следов рук — субследовое пространство.

Куда пропал этот день — непонятно, они порой исчезают годами. Красный, болезненно-красный свет цифр на узком лбу у трамвая и на обмене валюты, свет, убивающий зренье, но сохраняющий фотобумагу. Полупрозрачный идущий вниз холод от капель. Странное небо давлеет вверху, цвет его якобы чёрный. Всё не звучит, всё затёрто, всё в перевёрнутой чёрной реке облаков, переползающих стены проспекта. Это мой дом и бездомность. Во мне приятия к внешнему нет, и его нечего ждать, ведь впереди у меня лишь я сам, и нет взамен ничего — не умею.

…Есть, безусловно, и разные виды вниманья: в моменте дня — когда смотришь вокруг, и — когда вдруг попадаешь, как в копоть, в то, что в душе накопилась. В последний год, будто движусь по линии графика — то улетаю в какие-то ямы, выспавшись — приподнимаюсь, но общий уровень — к низу. Вокруг, как будто свисают вниз нити, но их, конечно, не схватишь. Весь мир из прошлого колом стоит в голове, в груди, в эмоциях, в чувствах. Нагроможденья событий все оказались не нужны.

Вокруг, я знаю, миры снов-сознаний. Неопределённость сходящей сюда темноты сама чего-то рождает — я смог легко допустить, что за плечами ко мне приближаются лица — с кем был знаком, все с выраженьем почти что хорошим. Я был когда-то притянут их светом. От них здесь всё и зависит — они все мне присудили молчать, ну а себе — быть незримыми глазом. Странно, ведь я всё отдал, и им идти за мной незачем больше. И спорить с ними нельзя — раньше и незачем было, ну а сейчас бесполезно — что не практично быть просто практичным, быть, например, непорядочным глупо. Я был не прав, когда что-то от них захотел, и, соответственно, они тогда от меня захотели. Нет маловажных деталей — все они потом стреляют. Всё это я видел раньше, всегда, только зачем-то не верил. Собственный взгляд мой распался, и я смотрю их глазами.

Лязгнула сзади решётка под аркой. Тут поворот, не люблю повороты. Вечная яма в асфальте.

У каждой роли есть маска. Ты в чём-то слаб, и тогда она, будто чулок мнёт твои черты лица в напряженьях, они уходят внутрь в душу. И им навстречу всплывает такое, что ты и знать-то не хочешь. И уже даже внутри для тебя не остаётся пространства. И говоришь то, что стыдно. А потом с этим приходится жить, очень стараться не помнить, и много раз снова вляпаться в это. Если уж чёрт угораздит родиться опять, я бы хотел это помнить…

Я был всегда убеждён — самое глупое, что может быть, это судить не себя в том, что с тобою случилось. Не то чтоб я поглупел, просто вижу сейчас — жалко, что верил в чужое. Ни кто об этом меня не просил, но я судил по лучшим их сторонам, не ожидая иного. Лохов здесь любят, и за фантазии нужно отдать натуральным. За всё хорошее я заплатил, но я не видел, чтоб кто-то платил за плохое. Думаешь, они на что-то никак не пойдут, так как не смогут жить с таким позором — нет, ведь живут, не страдают, но вот уже много лет мне видеть их неудобно, и дно — двойное, тройное… — им мир уже не учитель. Стоит их вспомнить, почти ото всех сразу становится тошно, от остальных — тоже гадко, но позже. Кто, кем, за что осуждён — или вот это их норма? Но безнадёжней другое — все теперь не интересны.