Игорь Чернавин - Необъективность

У ног — ковер, тоже светлый, но он податлив, берет в себя почти все, как и я, только его ничего не волнует. Через узоры ковра перебрались — не утонули в его доброте, не заблудились в его закавыках. Светлый дуб ножек — стола, кресел, стула — по его лаку все будто стекает, а древесина за ним вне контактов. Ползешь, сопишь, не согласен. Перед циновкой я циник — цзинь — ничего не осталось — она взлетает наверх к потолку, а я наверх не взлетаю.

Я иду в комнату сына, он, как обычно, постель не заправил — куча из одеяла, как будто морда с надвинутым лбом, но только я отвернулся, клацнув, ожил монитор. Мои «обои» экрана — два лопуха среди круглых камней в ярком, сияющем бликами, жидком кристалле реки, на них монетой вращается желтый пацифик. Дом надо мной и повсюду — множество серых ячеек, он — генератор, антенна, и только рано с утра, когда еще в его трубах вода пока холодна — он не сжимает меня излученьем. Все здесь питается от пустоты, как отраженье деревьев водой — это корни. Смотрю на белый экран, он имитирует лист, на подсветленный им дым сигареты. И я пытаюсь суметь рассмотреть ощущенья.

Что-то во мне, и по-прежнему, хочет «домой», пусть попытается — хоть в мониторе.

Поезд и Сатка …Поезд сперва торопился так, что вихлял, объезжая пригорки. Достиг предела — нет звуков — слитые с легким туманом деревья, а то, что было, исчезло. Слившись с окном, я смотрел и становился всем лесом. Серые коры ольхи, коричневатые ветки рябины, и мрачноватые стволы черемух — мчались на фоне желтеющей ближней горы за рекой в штрихах березы и сосен. Я откинул голову на верх сиденья, чтобы она, как хотела, моталась. В вагоне просторно, хоть полутемно. Люди — куски тени в креслах — лишь где-то волосы выше сиденья. Но на Речной, как всегда, поезд встал, и я смотрю на стоящие рядом платформы — только «окатыши», они важней, их же больше. Как-то раз осенью я проходил здесь — по склонам насыпи часто лежали арбузы, то ли они как-то сами упали, может, их кто-нибудь скинул — были холодные, сказочно вкусно. Сейчас — лишь серое утро. Я все смотрю через плоскость окна — и поезд дрогнул. Белые сосны без хвои, их съела пыль, и повороты, и горки, Новый и Старый заводы, и их отвалы, вот — ближний путь, прямо к дому, но здесь теперь дома нету.

Вокзал, и все здесь выходят, мне надо б так же спешить на автобус, но меня просто выносит площадь. Сверху от пруда свистит серый ветер — все по-свинцовому серо, только вода здесь прозрачна, голубоватые «камешки» шлака на дне, и на веревках качаются лодки — все это дышит. Странно, но в поезде время застыло, и утро вдруг стало вечером, двинулось к ночи.

Я просто здесь «появился», горбясь, стою посреди перекрестка — три направления резко уходят под гору, ну а в четвертом — тупик, виден белый хребет, в сумерках он слегка розов. Спина асфальта внизу мягко выгнута, я — сын вот этого места, ведь здесь я вырос. Нет того города, больше не будет — он был совсем не домами… Только не вижу того, что вверху — там светофор на тросах посреди перекрестка — здесь он оранжево-желто моргает ночами. Я повожу головой — этот мир теперь пуст, нет никого, кто живет сейчас этим. В четыре и в пять этажей — чуть розовеют, желтеют дома. И только ночь — я ее ощущаю. Лет в десять, здесь в снах я летал — с крыши на угол другой самой дальней.

Нужно идти дальше к «дому», видимо маятник вздрогнул. Нет никого, и на улицах, нет во дворах, если б я шел в настоящем, мои шаги были б гулки. Я чуть спускаюсь под горку в проем меж домов. Тихо, дома обступили — двор, и я должен войти, я смотрю в окна, но они не те, весь мир пропал, подменили. Все обрывается, неинтересно. Окна подъезда все пыльны; и там за сонностью-дверью идут ступени наверх к ставшей чужою квартире, …а есть ступени и вниз в коллективный подвал, и чернота там иная, после нее ничего мне не страшно.

Улица, я, вдали горы. Ветви, как пальцы, над крышей. Зачем мне быть полушепотом тени, маяться здесь в перспективах, сейчас все умерше-сухо. Вот дом другой, здесь родители жили — окна глухи, слюдянисты. Бреду по городу, и город бред — сер от асфальта до неба.

Город-муляж, только в окнах не пусто, там — окна бабушки, …были. Как-то шел мимо и решил зайти, она, как прежде, на кухне сидит у окна, только оно глухо серо, мне стало стыдно, ведь не был три года — «Как ты?» — «Да все, хорошо, еду Наташа приносит» — Я улыбнулся ей и вдруг подумал — но ведь подруга ее эта «тетя Наташа» умерла очень давно — где она, где мы? Ее не стало, когда мне было двенадцать.

Ветер слегка шевелит вокруг листья и очень мягко касается кожи. И в этом городе-сне — есть покой, что нигде не бывает. Улица снова спускается, площадь — и стало больше простору, смерть, разлучи нас, чтоб не было улиц. Я — только серость.

3 СумеркиЯ совершенно реальный, но пишу о пишущем — как все распутать? «Где я исчез» — в этом тоже. Большая часть поля зренья — дом через двор, вверх по стене, сероватые окна. Кое-где в окнах уже видны лампы, свет их, хотя отстранен, но он сильнее, чем день. Личинки мух — этот свет, круглые ржавые пятна на стеклах. День вновь потрачен на бунт на коленях. Вот он приходит, ты собран и ждешь, и — он уходит, оставив осадок. Яркие краски над серым стекли теперь вниз, вверху еще голубой, а ниже — слабый зеленый.

В тишине хлопают где-то дверями. Слабыми волнами гула полов-потолков звук этот падает сверху. За двумя стеклами я защищен от пространства, но только в нем мне как раз и надежней. Я опираюсь на руки и опускаю лоб ближе к стеклу, от него тянет прохладой. Снова смотрю на ветви ближней рябины, полурастаявшие в таком освещеньи. И день не день, ночи нет — нету ни свету, ни тени. Что-то надвечное есть в Петергофе, есть в Петропавловке, и во дворах, но, отказать, нету в этом. Я не объективен, конечно. Рука хочет снова почувствовать в себе «макаров»: рубчатость, вес на ладони; и тормозов, кстати, нету. И, значит, силы опять появились, и можно сесть за компьютер.

Включить мажорную музыку, как кот катается вдруг на спине, когда кого-то укусит. Есть безграничное, жанр «переделок», но даже это сейчас мало греет. Скин виндовс-медиа-плейера — совсем зеленая морда, в ее башке цветомузыка: цвета — лиловые, синие, красные — всполохом, все, что возможно, и чувства мечутся вслед за цветами. Воздух толкает мне музыку в уши, горблюсь, курю и пью Баварию снова; кто писал чаем, я — пивом. И я смотрю на ракету-бутылку, на длинный блик возле горла, чтобы проникнуть в него, приложил ее к глазу. Сквозь поцелуй, круглость губ, хоть даже мокрых, через коричневый светлый объем, где не мешает наклейка, смотрю — и глазу прохладно. Взгляд на поверхности-пленке — все в этом блюде танцует. Я отнимаю кружок ее горла от глаза и поднимаю бутылку, так я ныряю под блеск — все растянулось и смазалось по вдоль, множество правд — несовместность.