Валерий Поволяев - Три дочери

Кроме сундука в комнате поварих стояла так называемая «горка» – буфет для посуды, – потемневшая от времени до того, что по углам сделалась по-негритянски черной, лишь кое-где через черноту просвечивала древесная коричнева, рядом с «горкой» гнездилась книжная этажерка – тоже старая.

Книг на ней стояло мало – два томика Пушкина, небольшая книжица в простенькой серой обложке – фронтовые стихи Константина Симонова, выпущенные в сорок втором году, и наполовину разбазаренный, со многими выдранными страницами том с ятями – Санкт-Петербургское издание Брема, увлекательные рассказы о животных. Вера увлеклась этими рассказами и, несмотря на усталость и ноющие от работы руки, читала их на ночь, перед сном.

Тетя Кира оказалась права – снег, выпавший в августе, не растаял, так и остался лежать на земле, примерз к ней прочным липким блином и обрек себя на зимовку до самого июня месяца.

Иногда тетя Кира заводила патефон – аккуратный тяжелый ящик, обитый черным дерматином и украшенный блестящим хромированным замком. Повариха каждый день стирала с патефона пыль, берегла его.

– Самая ценная вещь, что есть у меня, – сказала она как-то, взгляд у нее затуманился, стал печальным и благодарным одновременно.

– Ну, тетя Кира, у вас есть вещи поценнее патефона.

– Нет, девонька, – тетя Кира вздохнула, – ценнее этого патефона нету ничего. Мне его подарил сын, когда уходил на фронт. А сыну вручили на производстве как передовику. Видишь, что тут написано? – она показала Вере латунную пластинку, прикрепленную к боку патефона. – Читай.

Вера прочитала вслух:

– «Лучшему молодому токарю цеха № 6 Азату Мустафину», – протянула руку, огладила патефон пальцами.

Уголком шали, которая хорошо согревала в холодную пору плечи, тетя Кира отерла глаза. Всхлипнув, отерла нос.

– Жду, когда мой сынок вернется, – тихо проговорила она, – я вручу ему патефон. Скажу: голодала, но на хлеб не променяла, сохранила.

– А он жив, тетя Кира? Ведь война вон когда кончилась.

– Жив, Вера, совершенно точно жи-ив, – убежденно проговорила тетя Кира, – только в плену где-то находится, в заточении.

– А где именно? – спросила Вера и тут же прикусила себе язык – неосторожный вопрос этот мог причинить тете Кире боль.

– Если бы я знала, девонька, – горько произнесла тетя Кира, – если бы только знала, я бы тут не сидела… Самому Сталину в ноги кинулась бы.

Повариха всхлипнула, поставила патефон на стол, рукояткой накрутила пружину. Спросила:

– Ну, кого хочешь услышать, девонька? Есть пластинки Вадима Козина, есть Изабеллы Юрьевой, есть Клавдии Шульженко… Хочешь «Синий платочек»?

– Хочу.

– Ах, какая потрясающая песня «Синий платочек»! Наверное, из-за нее больше всех на фронте любили Клавдию Ивановну. – Тетя Кира извлекла пластинку из конверта, протерла ее мягкой бархоткой.

Поставила пластинку на диск. Послышалось тихое шипение, потом голос, который ни с каким другим голосом не спутаешь… На лице тети Киры возникло размягченное выражение, она прикрыла глаза, качнулась в одну сторону, потом в другую, будто совершала танец с невидимым кавалером.

Когда Шульженко кончила петь, тетя Кира опять накрутила рукоять патефона.

– Он жив, – произнесла она твердо, – сын мой… Жив, жив, жив!

В комнате снова зазвучал мягкий теплый голос Клавдии Шульженко. Тетя Кира дослушала пластинку до конца, углом платка осушила влажные глаза.

Вера прижалась к ней, к теплому плечу, погладила рукой натруженную согнутую спину.

– Все будет в порядке, тетя Кира, он жив, – проговорила шепотом, – домой вернется… Вот увидите.

Повариха согласно потрясла головой, повторила тихо и твердо:

– Он жив. Вот смотри, девонька… Смотри, – она сняла с пальца серебряное обручальное кольцо, затем, рассыпав на ладони прядь своих тяжелых густых волос, выбрала один, надкусила его посередине зубами. Подхватила волос пальцами. – Вот смотри!

Держа колечко перец собой, тетя Кира продела в него волос, будто нитку в ушко иголки, – с одной только разницей, что ушко получилось большое, не промахнешься… Очутившись в колечке, волос шевельнулся, будто знак подал и замер: никаких больше движений, никакого шевеления.

– Видишь, ничего… совершенно ничего, – констатировала тетя Кира.

– Ничего… Совершенно, – подтвердила Вера.

Тетя Кира тем временем щелкнула крохотным замочком кулона, висевшего у нее на груди. Вера увидела в кулоне темную мягкую прядку волос, сложенную колечком.

– Это волосы моего сына, – пояснила тетя Кира, – состригла, когда он пошел в первый класс школы. – Смотри дальше…

Вздохнув, она отделила от пряди одну волосину, осторожно, как на лабораторном опыте, поместила его в центр кольца.

Оказавшись в колечке, мертвый неподвижный волос неожиданно ожил и начал шевелиться, подавать тете Кире какие-то знаки. Она внимательно, не отрывая взгляда от кольца, следила за движениями темного волосяного обрывка. Сморгнула слезы с глаз и вновь продолжала следить за сигналами. Движения волоса делались то резкими, угловатыми, то сглаживались, приобретали округлость, становились плавными, словно бы волос получал откуда-то команды…

Все это было удивительно, Вера никогда такого не видела, она также внимательно следила за движением волоса и внутри у нее рождалась уверенность в том, что сын тети Киры действительно жив и подает о себе весть таким вот, очень неожиданным способом… Знать бы только, где, на какой земле этот парень сейчас находится. Но знать не дано.

Раздался сдавленный взрыд – тетю Киру прорвало окончательно, она не сдержала себя. Колечко выпало из ее руки, волос, выскользнувший из пальцев, улетел куда-то, словно бы растворился в пространстве.

Как только волоса не стало, тетя Кира успокоилась. Через минуту заговорила.

– Видишь, девонька, он жив, сигналы подает… Но вот где он конкретно, никто не знает, и я не знаю. А узнавать боюсь – вдруг ему сделаю плохо. Если бы волос не двигался, был застывший, тогда значит все – человека нет, – она вздохнула тоненько, по-девчоночьи обиженно, – а он жив. Жи-ив.

Вздохнула тетя Кира, Верка за ней также вздохнула, подумала о том, что науку эту печальную, по которой можно узнавать, живы родные люди или нет, надо познать, изучить ее – вдруг в будущем пригодится?

За окном грохотала, ярилась ночь, ничего не было видно, только в толстые стекла с пушечными ударами врубались хвосты снега, да кто-то тяжело, давясь слезами, крякал.

Прислушавшись к этому кряку, Вера изменилось в лице:

– Тетя Кира, человек кричит!

Повариха также прислушалась.

– Не просто человек кричит, а ребенок. Не может этого быть, это ж что ж такое делается – кто-то ребенка бросил, – тетя Кира засуетилась накинула на плечи полушубок и скомандовала Вере: – Девонька, за мной!