Валерий Поволяев - Три дочери

Это был Кирсанов и одновременно не он, не тот самый элегантный, с великолепной командирской выправкой инженер-майор, которого она помнила по тридцать восьмому довоенному году.

Это был измученный, изрядно потрепанный жизнью, почти угасающий человек, который слепо тыкал вилкой в тарелку, безуспешно пытаясь подцепить один из трех плавающих в бульоне пельменей.

Лене стало жалко его. Она стояла в двух шагах от Кирсанова, ощущала слезное жжение в горле, жар в висках, даже слабость, внезапно возникшую в ней, молча смотрела в спину человека, в которого когда-то была влюблена.

Она сверлила взглядом затылок Кирсанова, но он этого взгляда не ощущал, лишь горбился за столом, тыкал вилкой в тарелку и смотрел в окно. Неужели он не чувствует ее взгляда?

Нет, не чувствует.

Наконец Елена решилось и тихим, едва приметным голосом произнесла:

– Коля!

Реакция била стремительной. Кирсанов выпрямился, враз становясь высоким, стройным, похожим на того давнего, ладного и сильного Кирсанова, и неожиданно замер в этой позе, словно бы внутри у него сработал некий тормозной механизм. Елена позвала вторично, уже громче:

– Коля!

Произошла обратная реакция. Кирсанов вновь сгорбился, обвял, будто из него выпустили воздух, опустил голову и так, с опущенной головой, повернулся.

Да, это был Николай Кирсанов. Хоть и поседел он сильно, и лицо его было изрыто морщинами, и рот ввалился – в лагере ему вышибли зубы – не узнать его было нельзя. Кирсанов вздохнул гулко и, помотав головой обрадованно, спросил неверящим свистящим шепотом:

– Лена?

– Да, это я, – она стерла с глаз что-то мешавшее ей смотреть, застилающее пространство, повторила: – Это я.

На худой шее Кирсанова забегал, то подпрыгивая высоко, то резко опускаясь, кадык, он отер кулаком глаза:

– Господи, ты не представляешь, сколько раз ты мне снилась там, на зоне, за колючей проволокой, – Кирсанов повел головой назад, в пространство, открывавшееся за окном, потом вновь помотал головой. – Неужели это ты, Лена?

Она подтверждающе смежила глаза.

Кирсанов молчал долго, минуты полторы, наверное, Лена тоже молчала; говорить не было сил. Наконец Кирсанов справился с собой, произнес тихо, очень тихо – тише шепота – и от бесцветности, бестелесности голоса его (свистящие нотки исчезли) у Лены вновь что-то сжало горло:

– Можно я тебя угощу чашкой кофе?

В ответ последовал разрешающий кивок – говорить Лена по-прежнему не могла.

Кирсанов, косолапя и чуть припадая на правую ногу (Елена поморщилась жалостливо: скорее всего, нога была у него сломана в заключении), переместился к стенке буфета и попросил:

– Пожалуйста, два очень крепких, очень хороших кофе.

Стойкой командовала крепкогрудая румяная женщина неопределенного возраста, глаз она имела зоркий, охотничий, к Кирсанову мигом залезла в карман, – мысленно, естественно, оценивая посетителя по одежке, – и предупредила хрипловатым баском:

– За хорошее кофе – тройная цена.

Елена хотела поправить хозяйку буфета: «Не хорошее кофе, а хороший кофе», но не стала, лишь подивилась себе самой, и чего это в голову лезут разные мелкие придирки, непонятно. Без них надо бы обойтись, без них…

– Согласен на тройную, – сказал Кирсанов. – Да здравствует простейшая азбука капитализма: хороший товар должен быть хорошо оплачен.

Вздохнул бывший инженер-майор удрученно и вернулся к столу. Тронул Лену пальцами за руку.

– Ты не представляешь, что ты значила для меня все эти годы…

Елена наклонила голову и промолчала – слова в таких случаях значили гораздо меньше, чем молчание.

Она вспомнила вечер – неяркий, тревожный, когда Кирсанов предложил ей выйти за него замуж, – тогда она не сказала ни «да», ни «нет», взяла небольшой тайм-аут для обдумывания – ведь на руках у нее была Иришка, это первое, и второе – нужно было знать мнение и отца с матерью, иначе обида могла родиться страшная, с бухты-барахты, с налета такие вопросы не решаются, а когда пришла к Кирсанову в следующий раз, тот уже был арестован.

Тогда, в далеком тридцать восьмом году, она бы вышла за Кирсанова замуж, но вот согласится ли она на это сейчас, шестнадцать лет спустя, – большой вопрос. Сейчас разрешение на столь серьезный шаг ей нужно спрашивать не только у матери, не только у самой себя, но и у выросшей, ставшей уже взрослой барышней Ирины… Согласятся ли на это все они, в том числе и она сама?

В том, что Кирсанов предложит ей вернуться к прежним отношениям, Елена не сомневалась – это произойдет обязательно.

Впрочем, дед Василий, например, если бы был жив, наверняка бы согласился, а мать… Деда Василия подрубило производство, на котором он работал, – так тяжело он болел. У Елены до сих пор стоит перед глазами его лицо – живое, измененное хворью… Болел он долго и, хотя терял силы не по дням, а по часам, поначалу самостоятельно, пешком добирался до поликлиники, позже лечащий врач стал приезжать к нему домой. Но разве можно вылечить то, что не лечится?

Присев на край кровати, врач первым делом доставал стетоскоп.

– Ну-с, голубчик, как мы себя сегодня чувствуем?

В ответ обычно бывал слышен тяжелый задыхающийся хрип больного:

– Хреново.

– А вчера как было?

– Вчера еще хреновее.

– Хреновее, чем сегодня? Значит, дело пошло на улучшение… Так-так-так, – врач поспешно приоткрывал на деде Василии одеяло, совал в уши рогульки стетоскопа. – Ну-с, изучим процесс улучшения здоровья с точки зрения современной медицины.

Это повторялось два раза в неделю. Иногда, если дед Василий чувствовал себя хуже, – три раза…

В «Пельменной» Елена пробыла час, вышли вместе, когда вечер уже сделался смуглым, на Сретенке зажглись фонари, стало прохладнее и вообще ощущалось, что на город вот-вот упадет ночь.

Немного постояли у входа. Им было, что сказать друг другу, но оба они молчали. Потом Кирсанов, вздохнув зажато, поцеловал Елене руку, поклонился и, прихрамывая, двинулся вверх по бульвару, в сторону Чистых прудов. По дороге подхватил какую-то прутинку, небрежно хлопнул ею по штанине, затем откинул в сторону.

Елена по Сретенке направилась домой. Шла быстро, опустив голову и о чем-то сосредоточенно размышляя. Глаза ее были влажными.

Вере Егоровой все больше и больше нравился Николай Вилнис – литовец, который вопреки общей молве совсем не был медлительным молчуном. Разговаривал он нормально, если надо – говорил быстро, если не надо – медленно, по-разному, в общем.

На охоте, как говорили Вере, действовал стремительно, мог завалить любого зверя: и крохотного здешнего оленя, и голубого песца, чтобы любимой женщине было из чего сшить шапку и муфту, и огромного моржа, до тушенки из которого были очень охочи норвежские горняки из шахт Лонгьира, и сшибить на лету наглую чайку, выхватившую из бака с ухой большую рыбину… Словом, это был настоящий охотник. Профессионал.