Валерий Поволяев - Три дочери

– А как отец?

По лицу Лены пробежала тень, это было хорошо видно в отблесках фонаря, колюче пронизывающих темноту, она проговорила быстро, скороговоркой – это была больная тема:

– Дед Василий умер. Еще до смерти Сталина.

– Прости за неуклюжесть, – негромко произнес Кирсанов, – не хотел причинять тебе… ну, в общем, ты сама понимаешь, – он вздохнул гулко, окутался неким, тонко зазвеневшим на холоде паром, – ты ведь и сама стараешься не делать людям больно.

Вместо ответа Елена покачала головой, потом согласно кивнула. Сказала:

– Мне пора, Коля. Мать ждет, Иришка ждет. Извини, пожалуйста.

Она ушла, не оборачиваясь, решительно оборвав последнюю нить, связывавшую их друг с другом и одновременно с их общим прошлым. Ей хотелось заплакать, Кирсанову – тоже, у него в глотке сделалось очень солоно… Непонятно только было, что это – то ли кровь, то ли слезы, то ли вместе с глотком кофе он отхватил у воблы бочок, либо полхвоста, посолонился…

Стоял он у «Пельменной» минут пять, не меньше, находясь в неком печальном оглушении (да и в ослеплении тоже, он не только ничего не слышал, но и не видел тоже), потом втянул голову в плечи и мелкими старческими шажками двинулся в сторону Чистых прудов, в свою остывшую, досмерти надоевшую комнату.

Надо было что-то делать, а что именно, Кирсанов не знал.

Так и ушел он в морозное пространство, в клубы снега, поднимаемые снизу ветерком, растворялся снег в темноте, и его не было видно… Как, собственно, и самого Кирсанова. Его тоже не стало видно.

Тетя Кира первая заметила, что Вилнис начал бриться, понимающе покачала головой. Штатные охотники – это ведь не заместители директора треста «Арктикуголь» – начальники, часто сменяющие друг друга, для которых ежедневное бритье также обязательно, как чистка пуговиц у армейских новобранцев перед утренней поверкой, – охотники на Шпицбергене ведут себя вольно. Тем более, что их тут немного – пять пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать.

Бороды у здешних охотников – не предмет украшательской роскоши и не дань моде, а штука совершенно необходимая, – борода прикрывает лицо от обморожения, греет его, поэтому всякий зверодобытчик согласится скорее унты скинуть с ног и по снегу пойти в носках, чем сбрить бороду.

– Кажется, все, – сделала вывод тетя Кира, – наш охотник сварился… Блюдо готово.

– В каком смысле? – не поняв намека, спросила Вера.

– В самом прямом. Жди, девонька, сватов. Очень скоро он их к тебе пришлет.

Вскинувшись напряженно, Вера сморгнула с глаз что-то мешавшее ей смотреть, – хоть и была готова она к такому повороту событий, а все-таки заключение тети Киры прозвучало для нее неожиданно.

– Ну-у…

– Никаких ну, девонька. Не вздумай отказаться.

– Да я еще ничего толком не обдумала, тетя Кира.

– И думать нечего, лучше мужика ты на всем Шпицбергене не сыщешь. Если только норвежца, директора шахты из Свеагрува. Но зачем он тебе нужен, норвежец этот?

– Совсем не нужен, тетя Кира, – Вера отрицательно качнула головой. – Да и никто не разрешит мне выйти замуж за норвежца, и мать моя Солоша – в первую очередь.

– Поэтому Николай Вилнис – самое то, – сделала логический вывод тетя Кира и с удовлетворенным выражением на лице вскинула большой палец.

За окном продолжала беситься, завывать, шарахаться из одного угла острова в другой пурга, – кряхтела натуженно, стараясь выдавить стекла в окнах или прогрызть в стенке барака дырку, но ни то ни это ей не удавалось. Пурга стихала на несколько минут, бормотала что-то недовольно, пластаясь по снегу, затем поднималась вновь и принималась за свое привычное разбойное дело.

Опытная женщина Кира Аришева неплохо знала людей и намерения Вилниса угадала точно.

Он явился в комнату поварих через двое суток, вечером, нарядно одетый – под кухлянкой у него оказался модный пиджак «в пупырышек», к пиджаку – накрахмаленная рубашка и однотонный вязаный галстук норвежского производства, – откуда-то из-под мышки Вилнис вытащил бутылку шампанского, завернутую в газету, и громко провозгласил:

– Вот!

– Чего вот? – нахмурилась тетя Кира.

– Предлагаю выпить, чтобы мы с Верой никогда не ссорились.

Глянув быстро на Веру, тетя Кира нахмурилась еще больше, покачала головой, – вид ее сделался удрученным:

– Что же ты так торопишься, милый человек? Еще ни о чем не договорились, а ты уже бутылку из-под полы выдергиваешь? А?

Смутить Вилниса было трудно, он улыбнулся широко, ликующе – стали видны почти все зубы, крупные, чистые, молодые, виновато склонил перед тетей Кирой голову:

– Детали мы с Верой обговорим дополнительно, все поставим на свои места.

– Детали, детали, – передразнила его тетя Кира, озабоченно шмыгнула носом, поежилась, когда очередной порыв пурги хлестнул по окну – даже стекла затрещали. Ветер выдавит хотя бы одну половинку окна, даже одну четвертушку – плохо будет, помещение вымерзнет. – А ты, Вер, сама чего по этому поводу думаешь?

Верины губы расползлись в улыбке, она взмахнула одной рукой, потом другой, хотела что-то сказать, но промолчала, все было ясно без всяких слов: слишком красноречивым было ее лицо.

Через десять минут они уже пили шампанское, а утром Вера начала собирать вещи, чтобы переселиться к Вилнису. Ощущала она себя на седьмом небе, летала в облаках – для нее сейчас существовал только один человек на белом свете – белобрысый светлоглазый охотник, который на расстоянии в двадцать пять шагов легко попадал в небольшую латунную монету – десять шпицбергенских копеек: на острове ходили свои деньги…

Несмотря на то, что война давно отгремела, все тяжелое, опасное осталось позади, Москва отстроилась очень основательно – даже зазубрины тех лет не сохранились, а народ начал забывать лихие беды, бомбежки, пожары и холода. Солоша по-прежнему занималась тем, что стирала белье, шила блузки, украшала их золотыми нитями, делала сказочно нарядными, тачала модные юбки – без работы, в общем, не проводила ни одного дня…

Распухшие руки у нее не то, чтобы распухли совсем, а скрючились, по ночам ныли нещадно, и Солоше казалось, что в мире нет лекарств, которые могли бы усмирить свирепую боль, допекавшую ее.

Случалось, она начинала тосковать… Тосковала по дочерям своим, которых жизнь разметала по точкам диаметрально расположенным: одна находилась на Крайнем Севере, за пределами всех мыслимых и немыслимых полярных широт, вторая на юге; тосковала по мужу своему Василию, которого она так и не простила и которого ей ныне очень не хватало, – если бы все, что произошло с ним много лет назад, произошло бы сегодня, она не стала бы его клясть; тосковала по своему прошлому, по Волоколамскому уезду с его строгими, прибранными деревнями, по кладбищу родителей, по товаркам, с которыми любила петь протяжные старые песни, когда была девчонкой, по корове Зорьке, запомнившейся с детства – корова давала больше всех в селе молока… В общем, было много чего такого, что вызывало у Солоши благодарные воспоминания.