Валерий Поволяев - Три дочери

– Тьфу, надо же – едва не подгорела, – Солоша выругалась. – Не уследила.

– Чуть не уследила, – поправила ее Агеиха, – на Руси «чуть» не считается – так что ничего страшного не произошло… Ну как насчет того, умная ты женщина или нет?

Солоша прислушалась к шуму, доносящемуся из комнаты – что-то разошлись студенты, галдят, как попугаи в Африке, когда там наступают первые весенние дни.

– И все-таки? – Агеиха была настойчива.

– Одни говорят, что умная, другие – нет, – не стала скрывать Солоша.

– Скажи, только откровенно, – ты советскую власть уважаешь?

– К чему ты клонишь? – Солоша сощурилась жестко, будто у нее начали болеть глаза.

– Я тебя в лоб спрашиваю, так ты в лобешник и отвечай… Чтобы путаницы не было.

– Уважаю.

– А я – нет.

– Ну и что? Это твои дела и твоя кухня, – произнесла Солоша сердитым тоном, – и не мне диктовать, какой суп ты будешь в своих кастрюльках варить.

– Эх, ты, – Агеиха тыльном стороной ладони отерла глаза, – не умеешь ты сочувствовать…

Сочувствовать чужой беде Солоша умела, – хотя и не так расслабленно, слюняво, как это делали другие, а вот сочувствовать Агеихе не могла, поскольку считала, что на семье ее лежит большой грех. Хотя грех, надо полагать, искупленный.

У Агеихи было три сына, три подмастерья по части воткнуть кому-нибудь перо в бок, – до мастеров, которые разрабатывают операции, им было еще далеко, а вот в подмастерьях эти парни с косыми челками, закрывающими половину лба, ходили давно.

Впрочем, и без волосяной маскировки было видно, что под челками у них ничего нет, черепушки пусты, как банки из-под американской тушенки, вываленной в бригадный котел. Намного лучше они изучили воровское ремесло и могли через форточку вытащить из чужой квартиры диван, но однажды на воровском деянии попались.

Братья Агеевы решили ограбить ни много ни мало – церковь. И какое только жидкое вещество находилось в их пустых жестяных банках, прикрытых кепками, непонятно. А может, и не жидкое вещество это было, а густое или какое-нибудь еще, никто не знает, не узнает.

Эти нехристи ограбили небольшой, хорошо намоленный храм на Соколе. Следов после себя оставили столько, будто не люди забрались в освященное место – три тонконогих тонкогубых братана, – а стадо слонов, раскрошивших на своем пути десятка полтора посудных лавок.

То, чего не взяли с собой, – начали крушить. Отпечатки пальцев оставили везде, даже на церковном куполе – и туда забрались обезьяны с косыми челками. Арестовали их на следующий же день – всех троих.

И получили они от самого справедливого на свете суда – народного, советского, – достойную награду, так называемую высшую меру… Все трое угодили в расстрельный список. Кража церковного имущества в ту пору была приравнена к краже имущества государственного, поэтому приговор был суров. Всех троих расстреляли.

Хотя они валялись в ногах и обещали, что «больше никогда не будут»…

На обещание обратили внимания не больше, чем на полет мухи в пустом физкультурном зале.

– Тому, что у тебя сынов не стало, сочувствую, – вздохнув, проговорила Солоша медленно, чеканя каждую букву, – а насчет советской власти разговора со мной больше не затевай. Бери свое масло и иди!

Солоша демонстративно повернулась спиной к гостье, лицом к сковороде, вскинула над дымящимся жаревом крышку и вновь начала помешивать деревянной ложкой картошку. Картошка пахла вкусно, рождала невольные слюнки.

Агеиха беззвучно, задом, вдавилась в дверь кухни и исчезла. Вытянув голову, Солоша прислушалась: что там в ее комнате происходит? Шумят студенты или не шумят? Студенты шумели. Солоша покивала головой меленько, по-птичьи, словно бы была согласна с шумом, и вновь накрыла большую, рассчитанную на многортовую семью сковороду крышкой…

Когда она внесла тяжелую, одуряюще вкусно пахнущую сковороду в комнату, студенты – вместе с ними и Иришка – дружно зааплодировали, так зааплодировали, что Солоше показалось: абажур, висевший над столом, вот-вот оборвет электрический шнур и шлепнется на скатерть, а с нее на пол – уж очень здорово закачалось это шелковое изделие.

– Да здравствует бытовой материализм! – громко вскричал горластый, похожий на тощего некормленого грача студент с шапкой черных кудрей на голове, – в зарослях этих, похоже, никогда не бывала расческа. – Это вам не дырявое, запыленное временем науки, извлеченное из-под старого театрального занавеса, а то самое, на чем вырастает будущее!

– Дурак ты, Колян! – обрезала грача Иришка. – Бабушка изо всех сил старалась, приготовила картошку от всего сердца, а ты перевел благой порыв на театральные задворки. Тьфу на тебя, Колян!

Ведерная сковорода опустела ровно через шесть минут, студенты довольно облизали свои ложки и вилки, – ели и тем и другим, вилок на всех не хватило, – и сдали шанцевый инструмент Солоше. Та отправилась на кухню – мыть, Иришка попыталась остановить ее:

– Бабуль, я позже все вымою сама… Сейчас отзанимаемся и вымою.

– Не надо!

Несмотря на годы, Солоша сохранила зоркость взора – наметила, какие заинтересованные, а точнее, горячие взгляды бросает на Иришку говорливый Колян, поморщилась недовольно: этот парень с черной кучерявой копной на голове не нравился ей. Попыталась уловить ответные взгляды Иришки, засечь в них отблески тепла, соединяющего людей, но так ничего не засекла и успокоилась: хохотун Коля не нравился ее внучке совершенно.

С тех пор повелось: как только в студенческой жизни Иришки наступало тяжелое время, на носу маячил трудный экзамен или зачет у преподавателя, который никогда не ставил отметок выше «уда», они с большой, нервно галдящей компанией заваливались домой, бабушка Солоша жарила на всех огромную сковороду картошки. Это стало некой доброй приметой, знаком – «неудов» не будет. А раз «неудов» не будет, то и стипендию выдадут, из жизни улетучатся темные тона, и на душе станет веселее.

Загса на Шпицбергене не было, и вообще начальство «Арктикугля» про эту организацию совсем не думало, да и не нужна она была в дорогостоящих северных широтах – кадровики этого не предусмотрели. А руководители – тем более… Если народ не просит, то напоминать ему о различных жизненных излишествах не следует. И без того денег не хватает.

У норвежцев брачная контора, конечно, имелась, и даже магазин для молодоженов существовал, но не идти же на поклон к капиталистам. Никто этого не поймет.

В общем, зарегистрировать свой брак на Шпицбергене Вилнис не сумел и решил полететь с Верой в Москву. Заодно и со своими будущими родственниками познакомиться.

Шпицберген обслуживали два борта, два самолета «Ли-2», – так что транспортная связь с Большой землей существовала неплохая.