Валерий Поволяев - Три дочери

Был Вилнис человеком, как мы уже знаем, не самым разговорчивым, а тут отчего-то вообще немым сделался, ну словно бы речь потерял. Он задумчиво приподнял одно плечо, по-ребячьи потерся о него одной щекой и так и застыл: ни мыслей, ни слов у него не было, все исчезло. Что с ним происходило, кто околдовал его, Вилнис не знал, не понимал просто…

А Елена смотрела на него в упор и улыбалась, она поняла, в чем дело, – слишком смеющимися, лукавыми были у нее глаза. Краска наползла на шею Вилниса, он побурел, а светлые волосы его, те стали еще светлее.

С трудом справившись с собою, Вилнис пробормотал сдавленным голосом:

– Любой рассказ про Шпицберген будет серым, остров надо видеть – только так.

– Хм, видеть, – Елена с насмешкой покачала головой из стороны в сторону, – простому человеку до Шпицбергена не добраться.

– Только так, – тупо повторил Вилнис, он, похоже, совсем не осознавал, что говорил, более того, не понимал, что происходит. Впрочем, одно он ощущал четко: он может потерять голову.

А ведь он даже не думал, что такое с ним может случиться.

– Только так, – повторив его слова, Елена вздохнула завистливо. – А я нигде, кроме Москвы и Волоколамска, не бывала. – Затем произнесла тихо, словно бы не хотела, чтобы Вилнис услышал ее: – Север – это экспедиции Рауля Амундсена, поиски пропавшего дирижабля Умберто Мобиле… Вы слышали о них? – спросила она.

Вилнис поспешно закивал головой, потом, немного придя в себя, проговорил с акцентом – он путался не только в словах, но и в запятых:

– Амундсен на Шпицбергене очень популярная личность. Он ведь – норвежец.

– А вы случайно не норвежец? – неожиданно поинтересовалась Елена.

– Я? У нас в роду есть немного норвежской крови, но я не норвежец.

– Речь у вас с акцентом.

– Я обязательно путаюсь, когда волнуюсь.

В общем, как бы там ни было, Вилнис понравился Елене. Ну а что касается самого Вилниса, то он ощущал – внутри у него все раскалено, что с ним будет дальше, Вилнис даже представить себе не мог, более того – боялся этого.

Через три дня в темнеющих сумерках Вилнис подкараулил Елену недалеко от дома, возник перед ней с полыхающим лицом.

– О, родственничек! – воскликнула та звонко. – Дышим вечерним московским воздухом или есть еще какие-то причины?

Вилнис с шумом втянул в себя колючий морозный воздух и проговорил твердо:

– Есть причины, Лена.

– Понимаю вас, – переместив взгляд на макушки сонных деревьев, проговорила Елена: город, в котором она жила, в вечернем лиловом сумраке обязательно обретал романтические очертания, становился иным, сказочным, притягивал к себе, Елена это знала, кивнула Вилнису. – Не вы один поддаетесь обаянию вечерней Москвы и не вы последний, кто испытает на себе силу этого шаманства, Николай, Москва еще околдует тысячи людей…

– На родине меня зовут не Николаем, а Николасом, – сказал Вилнис.

– Красивое имя – Николас, лучше, чем Николай.

– Лена, – Вилнис потрогал пальцами кадык, чтобы речь звучала четче, ему казалось, что это поможет. – Я понимаю, что это прозвучит нелепо, возможно, даже глупо, но… – Он снова помял пальцами горло, поправил пальцами кадык и выдохнул шумно, выбив из себя несколько трудных слов, будто свинцовый заряд: – Выходите за меня замуж!

От такого предложения Елена чуть не присела.

– А Вера?

– Я люблю вас, а не Веру. С Верой у нас счастья все равно не будет.

Елена ошеломленно покачала головой.

– Нет, так нельзя, – проговорила она, морщась, словно бы обожглась обо что-то, – счастье одним нельзя строить на несчастье других. Вы с этим согласны, Николас?

Вилнис стрельнул глазами в сторону и, помедлив немного, произнес, задерживая в себе дыхание:

– Согласен.

– Так что, Николас, постарайтесь сделать все, чтобы у вас с Верой была счастливая жизнь, одна на двоих… Я никак не могу принять ваше предложение. – Елена потянулась, провела перчаткой по плечу Вилниса, движение было невесомым, оно должно было принести успокоение, а у Вилниса словно бы душу обожгло огнем. – Всякие минутные увлечения проходят быстро, Николас, и у вас это пройдет. Поверьте мне, – Елена вновь провела рукой по его плечу.

Лучше бы она этого не делала, Вилнис почувствовал жжение в висках – сейчас ведь из глаз полетят искры, смешанные со слезами, – этого еще не хватало! Он не знал, какие слова нужно произносить в таких случаях – каяться или не каяться, хлопаться на колени или нет, свести все к шутке или, наоборот, утяжелить момент, сделать его очень серьезным, – он никогда еще не попадал в такие истории…

А с другой стороны, не сделать этого предложения он не мог, – если бы струсил, зажался, повесил на рот замок, то потом все оставшиеся годы презирал бы себя.

Он перехватил руку Елены, поднес к губам и поцеловал запястье – кусочек чистой нежной кожи, прогал между верхом перчатки и рукавом шубки, в которую была наряжена эта прекрасная женщина, произнес тихо, почти в себя:

– Простите меня, Лена, пожалуйста, я не должен был этого делать.

– Все проходит, Николас, – в голосе Елены прозвучали сочувственные нотки, – пройдет и это. Так считал библейский царь Соломон.

– Я… – начал было Вилнис, но умолк, ему было трудно говорить, – я…

– Не надо больше никаких слов, Николас, – попросила Елена, – считайте, что сегодняшнего разговора не было. Не дай бог, о нем узнает Вера – у вас тогда будет очень непростая жизнь.

Она отошла от Вилниса на три шага, поклонилась ему и двинулась в обратную от дома сторону.

На следующий день Вилнис покинул дом в Печатниковом переулке – Вере сказал, что его срочно вызывают на Шпицберген, при первой же возможности он позвонит ей, либо пришлет письмо, поскольку не знает, что там происходит (даже приблизительно не знает), и, если будет возможность вернуться в Москву, тут же вернется.

Он отправился в аэропорт, там в небольшой местной гостинничке провел двое суток, не показываясь на улице, а на третьи улетел на Шпицберген.

Ему повезло, на остров шел внеплановый борт, которому поручили доставить на север начальство, Вилнис на нем и полетел. Помог командир экипажа, с которым он однажды летал на охоту.

Мичман Коваленко после Констанцы вернулся в Севастополь, получил офицерское звание и некоторое время служил адъютантом у командующего флотом.

Поскольку он и мичманом был хорошим, и офицером оказался образцовым, и военное образование имел (во время войны был направлен в артиллерийское училище, успешно окончил его, но заветные звездочки на его погоны не легли – согласно появившемуся тогда приказу Верховного главнокомандующего Коваленко был отозван в кадровый резерв флота и довольно долго оставался мичманом), об этом он рассказывать не любил, но что было, то было, а через два года был переведен служить в Москву, в Главный штаб Военно-морских сил.