Валерий Поволяев - Три дочери

Наутро флотского офицера Коваленко нашли замерзшим около того дерева, где он так неосторожно остановился, чтобы перевести дыхание и согреть хотя бы немного руки…

Оставшись в Москве на попечении матери и сестры, Вера Егорова часто вспоминала Шпицберген, синие глыбы льда, сваливающиеся в черную недобрую воду, жесткий снег, похожий на металлическую окалину, способную разрезать руку до костей, недоброе небо, разрисованное широкими полосами северного сияния, охлесты пурги, способные не только выдавить стекла в помещении, но и завалить стенку барака на землю, опрокинуть целиком весь барак, вспоминала Вилниса, который так и не сумел вернуться в Москву, чтобы расписаться в загсе, тетю Киру, но больше всего почему-то – кошку Конгушу.

Жива ли она там, на этом угрюмом холодном Севере, Конгуша – диковинное животное черепаховой породы, сшитое из трех цветных лохмотов, свалившееся, судя по всему, с неба?

Раз в две недели Вера ходила к врачу, показывалась – беспокоилась, что вдруг с ребенком будет чего-нибудь не так, процесс пойдет вкривь или вкось и в результате вместо сына, которого она ожидала с нетерпением (Вилнис тоже ожидал сына), можно родить кого-нибудь еще… (Интересно, кого?)

Доктор – седенький, в древних крохотных очечках, с трясущимися пальцами, но очень опытный, – умолял Веру не волноваться, ходить в поликлинику пореже, но она волновалась, очень волновалась и появлялась здесь регулярно.

В письме Вилнис сообщил, что уходит с экспедицией в глубину Шпицбергена, когда же вернется в Баренцбург, то первое, что сделает, – ближайшим рейсом самолета отправится к жене. Вилнис называл Веру женой, хотя не был с ней расписан, это обстоятельство иногда делало лицо юной женщины озабоченным, но озабоченность, сильно старившая ее, быстро проходила.

– Доктор, скажите, кто у меня будет – мальчик или девочка? – придирчиво дергала она старичка в очечках, и тот, вместо того, чтобы сердиться и шикать на заметно потяжелевшую пациентку, озадаченно моргал глазами и произносил успокоительные речи:

– Вы знаете, милочка, медицинская наука еще не дошла до того, чтобы определять пол будущего ребенка, но судя по сильным, резким толчкам, по беспокойному поведению, это будет живой, очень подвижный мальчик.

Речи такие проливали бальзам на душу Веры, она улыбалась, пребывая в неком оторванном от реалий состоянии, хотя, когда хоронили Коваленко, плакала, наверное, больше и громче всех.

Ей было очень жаль этого большого, доброго, стремящегося всем угодить, помочь человека, – для Коваленко, кстати, не существовало плохих людей, все люди были хорошими, способными только на благие дела, – ну как не подсобить такому славному народу? Он и сам совершал поступки, которые многим казались несуразными, хотя рождены были желанием сделать добро, протянуть руку провалившемуся в топь сородичу. Или сородичице.

А как неординарно, как благородно он поступил с кронштадтской девушкой Владленой Гетманец, подобрал ее на улице и препроводил в бюро бракосочетаний!

Любил дочерей, хотел сделать их счастливыми, устроить их судьбу, – и жил ради этого, но подвела его собственная судьба, сломалась словно бы сама по себе, сердце Александра Николаевича перестало биться, и он ушел, как принято говорить на севере, к «верхним людям».

Там ему хорошо, а вот жене его Полине Васильевне, дочкам Тане и Наташке плохо – всем им очень плохо. Полина, чтобы хоть как-то кормить семью, попробовала устроиться на работу, что в Москве оказалось сделать очень непросто. Либо блат был нужен, либо пухлая пачка рублей, украдкой сунутая в лохматую лапу.

В результате Полина Коваленко, героическая женщина, удостоенная блокадной награды – медали «За оборону Ленинграда», которую выдавали за такие муки, за такие горькие испытания, что от одних только рассказов о том, что творилось в войну в Питере, можно было поседеть, – устроилась работать буфетчицей в одну невзрачную контору… Иначе девчонок было не вытянуть, на крохотную пенсию она не поставит их на ноги.

День похорон Коваленко был черным днем – и небо было черное, и воздух, и земля, и солнце – все было черным, будто присыпано угольной пылью, крошкой, даже дышать нечем было, в пространстве висела боль.

Полина не плакала, она словно бы онемела, лицо ее было неподвижным, одеревеневшим, в тусклых сухих глазах застыло непонимание – за что же ей такая кара, – больше ничего не было. А вот девчонки плакали, уже понимали, что такое смерть…

Елена помогала Полине как могла деньгами, но зарплата у нее была не бог весть, несмотря на офицерские звездочки на погонах и принадлежность к организации, которую в народе боялись. Впрочем, и Еленины крохи подсобляли Полине здорово, они давали возможность осиротевшему семейству дышать немного свободнее, смягчали бедственное Полинино положение. Соломонида Григорьевна не отставала от своей старшей дочери, также стремилась внести свою лепту в копилку помощи… Что касается Веры, то она находилась в таком состоянии, когда ей самой надо было помогать.

Перед самыми родами Вере пришло письмо от тети Киры Аришевой – мятое, в подтеках радостных слез: нашелся сын Асхат…

В сорок третьем году он был ранен, попал в плен и брошен в концлагерь, потом переведен в другой концлагерь – под Берлин, облегченный, без печей и гестаповских станков, на которых мучили людей, где немцы пытались создать татарский легион, но Асхату от легиона удалось отвертеться, помог один земляк, – и он очутился в третьем концлагере, на севере Франции.

Советских пленных там не было, только французы, да англичане с бельгийцами, Асхат остался жив и в лагере встретил всколыхнувшее душу известие: наши победили!

За колючей проволокой познакомился с француженкой по имени Мишель – чернявой, гибкой, как волжская лоза, больше похожей на татарку, чем на француженку, и прикипел к ней… В сорок девятом году женился.

Матери не писал потому, что боялся ее подставить под какую-нибудь карательную меру. Асхата предупредили: органы в Советском Союзе не дремлют, выявляют тех, кто имеет за границей родственников, поэтому матери его Кире Ахияровне Арниевой спуска не дадут и грех Асхатов не простят.

Знал бы Асхат, сколько слез выплакала его мать, да… в общем, сыновья узнают это редко, в основном только догадываются.

Во втором своем письме, пришедшем через неделю, тетя Кира сообщила, что подала ходатайство на выезд – надо все-таки съездить к сыну с невесткой, повидать их, ходатайство это принято к рассмотрению, и теперь повариху отзывают домой, в Казань – результатов рассмотрения ей надо дожидаться там.

«В следующий раз я напишу тебе уже из дома, из Казани, – сообщала она Вере, – а ты, девонька, держись, и рожай на свет белый богатыря. Если буду жива, то обязательно загляну к тебе в Москву, навещу». Прочитав это письмо, Вера расплакалась: жалко было тетю Киру – ведь с нее за сына, оставшегося за границей, обязательно спросят, а то еще и шкуру снимут.