Валерий Поволяев - Три дочери

– Не переживай, не снимут, – утешила ее Елена, – те времена уже прошли, а новые еще не наступили. А может быть, твою начальницу даже во Францию, к сыну пустят… Ныне всякое может случиться.

Пора та называлась «оттепелью», и о том, что это была «оттепель», Вера узнала потом, несколько лет спустя.

В конце письма тетя Кира сделала приписку, что кошку Конгушу она заберет с собой, оставить ее на Шпицбергене не с кем. За это Вера была благодарна тете Кире. Жизнь есть жизнь, состоит она из мелочей, сшита бывает, как лоскутное одеяло, из кусков и кусочков и отдирать ни одну из долей нельзя – будет больно… Хорошо, что сюжет с Конгушей завершается именно так.

Родила Вера Егорова сына – как и хотелось тете Кире – богатыря весом в четыре восемьсот. Первым делом отправила телеграмму Вилнису (сама пойти на почту не смогла, из роддома не выпустили), – дала санитарке несколько рублей, та сбегала на телеграф и быстро отстучала послание с коротким сообщением: «Родился сын весом четыре восемьсот», ожидала от Вилниса ответной вести, но ответная телеграмма не пришла.

Голову кольнула мысль: «А ведь он меня бросил… Точно бросил». Вера накрыла голову подушкой и заплакала. Плакала долго, горько – было так обидно, что даже не хотелось жить… Может быть, она нашла бы какой-нибудь быстрый способ отправить себя на тот свет, но одно останавливало ее – сын.

Если бы на Шпицбергене находилась тетя Кира, она бы отписала Вере, рассказала бы все, как есть, не стала бы ничего утаивать, но тетя Кира находилась в Казани.

Через месяц Вере пришло письмо, в котором неизвестный человек по фамилии Петровых (фамилия эта не говорила Вере совершенно ничего) сообщал, что Вилниса на охоте задрала белая медведица – напала сзади, исподтишка…

«Три дня мы искали Колино тело, чтобы похоронить, нашли только часть одежды и зарыли все это на русском кладбище острова. Кладбище тут старинное, лежат здесь поморы еще петровской поры, которые когда-то зимовали на Груманте, поэтому считайте, что у Коли – хорошая компания. Когда приедете на Шпицберген, то могилу Н. Вилниса найдете быстро – на ней стоит крест, который мы склепали из самолетного алюминия».

Сообщение о смерти Вилниса Вера не восприняла как трагедию – ей вообще казалось, что он жив и совсем не думал умирать, поэтому ни истерики не было, ни слез – просто она замкнулась на несколько дней и ни с кем не разговаривала, она словно бы вспоминала свое прошлое, перебирала его по листкам, перечитывала странички, одну за другой, лицо у нее было онемевшим, ничего не выражавшим – ни горя, ни скорби, ни озабоченности. Собственно, Вера – младшая из сестер Егоровых – была еще девчонкой, хотя возраст ее был совсем не девчоночьим, но дело ведь не в возрасте, а совсем в другом. Все мы это хорошо знаем…

Сына своего она назвала Василием – в честь покойного деда. Паренек родился на редкость спокойным – был, словом, таким же спокойным, как и вся порода Егоровых, очень осмысленно изучал лица своих двух тетушек Елены Васильевны и Полины Васильевны, лицо матери, что-то прикидывал про себя, напрягал небольшой свой (пока небольшой) умишко и думал, думал…

– Это хорошо, что он думает, – заметила Елена, она была из сестер самой опытной и в психологии разбиралась неплохо, – глазенки вон какие смышленые, видите? Это здорово.

Елена достала из «горки»-серванта несколько небольших, предназначенных для крепленого вина, бокалов. Следом из нижней части «горки», из шкафчика, извлекла большую черную бутылку с лаково поблескивающими боками и красной этикеткой.

– У нас что, наметилась какая-нибудь торжественная дата или ты получила повышение по службе? – спросила Вера.

– Ни то, ни другое и даже не третье.

– Тогда чего?

– Мне сегодня подарили хорошее крымское вино, марочное, – она приподняла бутылку, – хочу за вас, мои дорогие сестры, выпить.

– А ты, Лен, что, в стороне останешься? Уж лучше выпить за всех нас, за троих.

– И за меня тоже – я в стороне не останусь. А вообще-то… – Елена усмехнулась печально, глаза у нее потемнели… Водрузила бутылку в середину стола и проговорила негромко: – За нас, вдов.

Полина отрицательно покачала головой:

– Но ты-то, Лен, ты не вдова.

– Почему не вдова, – возразила Елена, – еще какая вдова. Только не настоящая вдова, а соломенная, – все остальное сходится, попадает один в один: у тебя мужика в доме нет, и у меня нет. Как видишь – доля общая… Чем мы отличаемся друг от друга?

Не сдержала вздоха Полина, подняла свой бокал, в который Елена налила вино, глянула на свет и снова вздохнула.

– Ладно, сестры, – вино было темным, почти черным, бокал пахнул старым виноградом, – за нас с вами! – Полина отпила немного, почмокала пухлыми губами: – Сладкое.

– Крымские вина тем и славятся, что они сладкие.

Тем временем в своей люльке завозился, заскулил маленький Василий, Вера отставила бокал и кинулась к нему. Зашептала счастливо и одновременно как-то сыро, озабоченно, словно бы внутри у нее скопились слезы, и она не давала им пролиться.

– Тихо, тихо, маленький, – едва она прикоснулась к сыну, как тот умолк – почувствовал мать и успокоился.

– Вот что значит настоящий мужик растет, – заметила Елена, – запах вина распознал даже сквозь сон.

Они просидели в тот вечер долго, все разговаривали – речи вели тихо, чтобы не потревожить сон маленького Василия.

Когда пришла Соломонида Григорьевна, усталая от общения со своими товарками – тетей Мотей Красных и Агеихой, – налили сладкого душистого вина и ей. Та потянулась к бутылке, взяла ее в руки, поднесла к глазам и медленно, почти по слогам, прочитала:

– «Бастардо». Что это значит?

– В переводе на русский – «Незаконнорожденный», – пояснила Елена.

– С какого языка?

– Наверное, с татарского. А может, с испанского – не знаю.

Солоша пригубила бокал, почмокала довольно:

– Вкусное вино, – перевела взгляд на Веру, поинтересовалась голосом, мгновенно ставшим сухим: – А ты чего не пьешь?

Вера не стала признаваться матери, что выпила уже два бокала, вместо этого озабоченно махнула рукой:

– Боюсь, что вино помешает ребенку, мало ли…

– Не бойся, – перебила ее Солоша, сказала, как отрезала. – Наоборот, спать будет лучше.

– Он и так неплохо спит. Спокойный.

– В деда, – улыбнулась Елена.

Солоша промолчала.

Вновь потянулись день за днем, – длинной, казалось бы, нескончаемой цепочкой, – нет вроде бы у этой череды ни конца ни края. Увы, – есть.

Менялись месяцы, следуя один за другим, менялась погода, иногда на Москву наваливалось вообще редкое бедствие – град: с неба падали такие комки льда, что на Трубной площади одна неровная, словно бы спекшаяся из нескольких кусков градина, убила собаку, которую хозяин не успел увести с улицы, на смену граду пришла жара, сделавшая асфальт податливым, как хлебный мякиш; зимой улицы заваливало, как в Сибири, снегом, и по обочинам, отделяя проезжую часть от тротуаров, вырастали насыпные сугробы.