Валерий Поволяев - Три дочери

Стеная и кашляя не ходу, кинулась к двери, Вера – следом.

Дверь барачная тряслась, скрипела, голосила на все лады от напора снега и ветра. Перед тем как нырнуть на улицу, тетя Кира предупредила помощницу, ткнувшуюся ей носом в спину:

– Аккуратнее, девонька, высовывайся за дверь – может унести!

А за входной дверью действительно кто-то кричал – надорванно, обреченно, страшно, – неужели ребенок?

Перед тем как нырнуть на улицу, тетя Кира приоткрыла дверь, охнула неверяще – порыв ветра вдавил ее обратно в тамбур.

– Неплохо бы веревкой обмотаться, – прокричала она Вере, – было бы надежнее.

– Но веревки нету!

– Вот именно.

Все-таки они выбрались на улицу, немного продвинулись на крик. К стенке барака проволокой была прикручена чугунная урна – подстраховали ее жильцы, чтобы не унесло. Хотя урна была тяжелой, ее можно было только уволочь трактором, но народ все равно посчитал, что подстраховка не помешает. Из урны, из глубины ее металлической и доносился заполошный крик.

Держась за проволоку одной рукой, повариха сунула в чугунное жерло другую, рот у нее распахнулся удивленно, она чего-то прокричала, но что именно – не разобрать. Ветер уносил слова в сторону, как невесомую подсолнуховую шелуху.

В следующее мгновение тетя Кира вытащила из урны съежившегося дрожащего зверька. Это была… кошка.

– Откуда же ты взялась тут такая? – вскричала тетя Кира, прижала кошку к себе. – Ну ровно бы знамение какое-то! Из норвежского сектора перебежала, что ли? Из Лонгьира? Или из Свеагрува? – повариха сыпала сложными названиями, не спотыкаясь ни на одном из них, будто бы жила в этих поселках и знала их как свои пять пальцев. – Ну, пошли, пошли домой греться… В тепло. Молока мы тебе не найдем, но что-нибудь вкусное обязательно получишь.

Кошка быстро успокоилась, перестала дрожать, и кричать перестала, – прижалась к тете Кире.

Назвали кошку Конгсейей – как и один из островов, примыкавших к Шпицбергену, – кошка к этому имени быстро привыкла и стала на него отзываться. Но поскольку слово Конгсейя – трудное, то очень скоро имя кошачье упростили, сделали удобным для русского языка, и стала она Конгушей: Конгушка, Конгушечка, Конгушенька…

И это имя, исправленное, кошке также нравилось. Была она пятнистая, словно бы сшитая из нескольких кусков шерсти – белой, черной и рыжей, швы были ровные, словно бы отчеркнуты по линейке…

Интересное создание появилось в комнате тети Киры и ее помощницы.

Страна той порой пережила большое горе – умер Сталин.

Многие люди впали в растерянность – не знали, как жить дальше без вождя, на улицах раздавался плач.

В день похорон Сталина под боком у Сретенки – на Трубной площади – произошла давка, которую можно было сравнить, наверное, только с катастрофой на Ходынском поле в день коронации Николая II, – погибло несколько десятков человек…

Прошло еще немного времени, и из тюрем, из лагерей начали возвращаться люди, осужденные по 58-й политической статье. Елена вспомнила о Николае Кирсанове – он ведь тоже политический, тоже должен вернуться. Если, конечно, жив.

Сама она замуж так и не вышла – не подвернулся подходящий жених, а потом лучших мужиков, увы, выбила война – лежат они и в «полях за Вислой сонной», и под Харьковом, и в Белоруссии, и на окраинах Севастополя, и на Зееловских высотах, и на пенистой Эльбе – везде лежат, словом.

Целых мужиков домой вернулось мало, многие возвратились издырявленные, искалеченные, нашпигованные пулями и осколками, дергающиеся от контузий, не спящие по ночам от дурных мыслей, роящихся в голове, от приступов боли и внезапных взрывов, ломающих в тишине барабанные перепонки, от неверия в то, что война уже кончилась.

Война-то кончилась и победу уже отпраздновали, а боль военная осталась, сидит во многих очень плотно – не выковырнуть, да и вряд ли когда она будет выковырнута из сознания фронтовиков.

На Сретенке развелось много воробьев, гораздо больше, чем в других местах Москвы, – на деревьях иногда их было, кажется, много больше, чем листвы.

Многомудрые бабки, оглядывая весело чирикающие стаи, чесали затылки:

– Не к добру это… Не воскреснет ли Гитлер, а?

– Нет, не воскреснет, – отвечали им. – Это исключено.

– Слава Богу! – крестились бабки.

Елена усталая, с гудящими ногами и руками, возвращалась с работы домой. Время было еще не позднее, в тихом теплом воздухе плавала невесомая паутина, прилипала к рукам, к лицу, ее словно бы специально притягивало к коже, и народ чертыхался, соскребая налипь с щек, сплевывал на асфальт, будто имел дело с нечистой силой:

– Тьфу!

Неожиданно ее словно бы что-то толкнуло, прервало неспешный усталый шаг. Она остановилась, огляделась с недоумением и вдруг увидела… она увидела то, что романтики называют «берегом юности», – свое любимое заведение из прошлого, личное… Это была «Пельменная», считавшаяся раньше украшением Сретенки, а сейчас – какая-то состарившаяся, угасшая, сделавшаяся ниже ростом, неприметнее…

«Господи, старушка моя древняя, – мелькнуло в мозгу у Елены удивленное, она неверяще покачала головой, – еще жива… Да, жива». Елена решительно направилась к двери: интересно, как сейчас «Пельменная» выглядит изнутри? У Елены есть воспоминания, связанные с этим не самым худшим в Москве заведением.

В «Пельменной» стоял полумрак, пахло перцем, уксусом, еще чем-то, присущим, наверное, только пельменным – хорошим мясным бульоном, луком, чистотой, хлебом. Еще немного в «Пельменной», как показалось Елене, пахло кофе.

Но не тем довоенным кофе, который смешивали с цикорием, а напитком концентрированным, привезенным, скорее всего, из Германии, трофейным и, кто знает, может быть, специально сохраненным до нынешних дней в честь чьей-нибудь юбилейной даты. Елена даже зажмурилась от этого вкусного крепкого духа, ощутила, как у нее в висках возникло нежное тепло.

Как давно она не была здесь! Впрочем, в войну «Пельменная» явно была закрыта (странное дело, Лена в последние годы много раз пробегала мимо, но так ни разу не обратила внимания, работает заведение или нет), открылась где-нибудь году в сорок пятом, когда отменили продуктовые карточки, или, может, даже еще позже.

В следующее мгновение Елена Егорова поняла, почему ее так неодолимо, так сильно потянуло в «Пельменную» – даже горло сдавило что-то тугое…

Она увидела Николая Кирсанова.

Кирсанов стоял у окна за круглым каменным столиком, укрепленным на высокой металлической ножке, и, сосредоточенно глядя в окно, что-то жевал, то ли хлеб, то ли пельмень.

Узнать Кирсанова было непросто – он сильно поседел, волосы на его голове росли клочьями, спина окостлявела, под пиджаком остро очерченные, выступали худые лопатки.