Валерий Поволяев - Три дочери

– Погоди, майор, – попросил инвалид, – мне тут надо… насчет емкостей.

– Понял, – сказал Савченко, опустил инвалида на пол.

Тот исчез. Через пять минут уже вновь взлетел на стул, придержал себя снизу рукой, чтобы шарикоподшипники не соскользнули с сидения, привычно ухватился за край стола – все, теперь инвалид не даст ей соскользнуть.

Савченко почувствовал, что у него мелко дрожит подбородок, попытался унять дрожь – бесполезно, лучше было бы, если б рот свело железной судорогой – ни раскрыть его, ни слово молвить, а дрожь – это противно. Он и сам себе был противен – сколько раз уже думал об этом.

Интересно, какие сейчас у него глаза? Сухие или предательски влажные, с мокрым блеском? Савченко оглянулся на близняшек. Девчонки уже не лежали, они сидели на диване, плотно сцепившись руками, как и во сне, составляя собою единое целое, и жадно смотрели на стол.

Савченко, словно бы опомнившись, схватил бутылку, налил инвалиду полный стакан водки, потом подцепил вилкой сочный шматок тушенки, вывалил его на хлеб, сунул в руки одной девчонке, та быстро отцепилась от сестрички и попыталась разломить хлеб с мясом, чтобы честно поделиться нежданным подарком, но Савченко остановил ее:

– Не надо! Я сейчас еще сделаю, – движение было решительным, а голос, как и подбородок, дрожал, выдавал майора, Савченко огорченно это засек, отковырнул еще один кусок тушенки, положил на хлеб, протянул второй девочке.

Потом налил водки Фросе и, уже не удивляясь тому, что и стаканов на столе было три, налил себе, проговорил скорбно, прежним дрожащим голосом:

– Ну ладно… Ну ладно… Выпьем и забудем. Что было, то было, – чокнулся с хозяевами и махом опрокинул водку в себя.

Сколько он ни пил ее, проклятую, раньше, а ни разу она так не обжигала ему нутро, как сейчас. На глазах у Савченко выступили слезы. Вот теперь точно не скажешь, что взгляд у него сухой – Савченко получил свое. Он заел водку картошкой, оказавшейся горячей, обжегся снова, попробовал картошку выплюнуть, но сдержался и пересилил ожог. Вспомнив о близнятах, взял с тарелки две картофелины, перекинул к ним.

– Осторожнее там… Горячие!

Девочки, которые до этого молчали, будто немые, на сей раз вежливо поблагодарили:

– Спасибо, дяденька!

Савченко через силу усмехнулся: если бы девчушки все знали об этой жизни до конца, – как и о цели его визита, то вряд ли бы называли его дяденькой.

Девчонки съели все, что дал им Савченко, не уронив на диван ни крошки, – сказалась мамина выучка, – дружно, в один голос попросились в уборную. Савченко они не стеснялись совершенно – сказывалось влияние барака, здешнего многолюдия. Майор отвернулся к темным, глухо и недобро вливавшим свою предночную сырость в комнату окнам. И как же его угораздило по наклонной дорожке скатиться вниз, ничего не понять, хотя все надо было понять еще там, на площадке около гостиницы «Москва»… Кто виноват в этом? Мосолков?

Нет, не Мосолков, Савченко сам виноват в этом. Он поглядел на самого себя из губительной пустоты, словно бы из далекого далека и закрыл глаза: не существует все-таки более противного и слабого существа на свете, чем человек. А мы носимся, слюнявимся, нежно похлопываем по спине друг друга: «Гомо сапиенс», «Гомо сапиенс»! Вот именно – «Гомо»…

Мать молча поднялась и вывела близнят за дверь – туалет находился во дворе, – как и положено по санитарным нормам, метрах в тридцати от барака, – девочки боялись в одиночку окунаться в глухую темень, им нужен был взрослый провожатый.

Инвалид шевельнулся на стуле. Савченко, боясь, что он свалится, придержал тележку рукой, а инвалид словно бы и не заметил этого, он пребывал в неком расстроенном онемении, вызванном виной, боязнью того, что жена поставит на нем крест, не будет больше кормить и тогда лишится он последнего, что у него есть – крова, дочек, общения.

Останется у инвалида в таком разе одна лишь тропка – в нети, – ну, а мужества, чтобы одолеть эту тропку на своей шарикоподшипниковой тележке, у него хватит. Жить трудно, а умирать… умирать всегда было легко.

– Ты на каком фронте воевал? – спросил его Савченко.

– А? – инвалид очнулся, вскинулся, глянул на майора мокрыми незрячими глазами. – Я?

– На каком фронте, говорю, воевал?

– На разных, – инвалид махнул рукой, – на разных фронтах, – пожевал губами, соображая, что сказать. – Был на Волховском, был на Ленинградском, был на Первом Белорусском, – загнул один палец, другой, третий, вспоминая что-то, в глазах его зажглось что-то мученическое, в следующий миг взгляд потух и инвалид провел ладонью по столу, словно бы сгребая с него еду: – Все!

– На Первом Белорусском я тоже был, – взял из миски картошку, уже потерявшую прежнюю горячесть, разжевал, почти не ощущая вкуса. – Может быть, там встречались?

– Может, – инвалид согласно наклонил голову.

Как часто мы не умеем в совершенно обыденных ситуациях найти нужные слова, мнемся, изрекаем прописные истины, подбираем высокопарные фразы, а нужно-то… нужно самое простое, может быть, очень немудреное, находящееся на виду слово, способное тронуть душу.

Почти всегда эти слова находятся на поверхности, взять их ничего не стоит, и почти всегда мы их упускаем: бессилен человек, бессильны его попытки… Нет бы майору успокоить инвалида, поддержать, – и пусть слова успокоения будут тщетными, но зато они станут единственно нужными, но вместо этого Савченко, ощущая, что голос его склеился вновь, избавился от прежней хриплой разбитости, сделался, как и раньше, звучным, почти командным, спросил вдруг:

– Как же ты, солдат, докатился до жизни такой?

– Как? – инвалид нехорошо дернулся, поднял лицо, виноватые влажные глаза его высохли в считанные миги, в них заплескался ясный злой огонь. – Еще, майор, может, спросишь, кто в этом виноват?

– Нет, не спрошу, – Савченко покачал головой, – не имею права.

– Конечно, не имеешь, не судья! – инвалид стукнул кулаком по столу, из груди его вырвалось что-то задавленное, тщательно скрываемое – то ли крик это был, то ли взрыд, то ли хрип, не поймешь, что, – плечи его перекосились и инвалид вновь сделался инвалидом, покалеченным человеком. – Как? А-а-а! – он рубанул рукой пространство. – Разве вы нас, целые да такие радостные, поймете?

Савченко ничего не сказал в ответ на это – все слова были лишними.

– Нет, не поймете! – убежденно проговорил инвалид. – Если бы у меня были ноги – я бы тоже не понял. Но мы не виноваты, майор, в том, что мы такие – нас такими сделали. И возможно, именно ты посылал нас на убой.

Савченко выставил перед собой руку, словно бы хотел защититься от инвалида, хотя защищаться и не надо было, коротким движением отсек что-то в воздухе, – он словно бы предупреждал удар рубаки-инвалида и произнес шепотом: