Валерий Поволяев - Три дочери

– Я, солдат, никого никуда не посылал, извини, – майор сглотнул воздух, застрявший у него в горле, и добавил: – Извини еще раз, я сам ходил…

Инвалид остыл так же стремительно, как и вскипел.

– И ты меня извини, майор, – проговорил он угасшим голосом едва различимо, словно бы в себя. – А насчет того, как доходят до жизни такой, знай, товарищ майор, что ртов в нашей семье четверо, а работает только одна жена… Фроська. На ткацкой фабрике. Ну что она там получает? Шиш, нуль без палочки. А есть-то надо… Ты знаешь, товарищ майор, как иногда хочется есть? – инвалид покрутил лохматой головой, потом сгреб в руку лицо, словно бы хотел выжать из него остатки влаги. – На фронте, когда прижимало в окопах, а подвоза не было, и то так есть не хотелось. А тут? По-звериному иногда хочется выть… Но куска хлеба за так, за красивые глаза никто не даст. Не дают люди… Ох, люди! – инвалид отнял руку от лица. – Вот и пришлось пойти на самое крайнее. Не мне – Фросе. Если бы не она – я бы сдох! При всех моих орденах и медалях.

Заметив, что в бутылке осталось немного водки, инвалид потянулся к ней, чтобы налить себе, налить гостю, но до конца не дотянулся, рука его бессильно упала на стол.

– А ты, майор, не уходи! Ты исполняй свое дело, а? – в голосе его появились униженные нотки. – Ты меня не стесняйся, я тебе не помешаю.

Савченко взял бутылку, налил инвалиду, налил себе малость, а то, что осталось на дне, самое сладкое – Фросе, подумал о том, что не позавидует другому такому, как он сам, человеку, который появится в этом доме завтра или послезавтра и с той же, естественно, целью, как не позавидует себе самому, поднял стакан и чокнулся с инвалидом:

– Будь здоров, солдат! И живи долго!

Инвалид упрямо мотнул головой:

– Долго не могу.

– Тогда живи, сколько можешь. И не ругай меня.

Майор не успел выпить – в комнату вошла Фрося с девочками, встретилась глазами с Савченко и лицо ее сделалось жалобным, глаза поплыли куда-то в сторону:

– Вы что, уходите?

– Да, – Савченко, стараясь не смотреть на Фросю, на инвалида и девчушек, кося глазами на фанерный шкаф – невероятное пристанище инвалида, – выгреб из кармана все деньги, что имелись у него, оставил лишь немного, чтобы добраться до гостиницы, выложил мятой грудкой на стол. – Вот!

– Вы чего? – прошептала Фрося. – Не надо! Мы с Павлом еще заработаем.

Савченко не сразу понял, что Павел – это инвалид, Фросин муж, да и не надо ему было ничего понимать, и тем более запоминать, всему этому суждено было пройти мимо и остаться в прошлом, хмыкнул смятенно:

– Мы?

– Да-да, мы заработаем, ничего нам не надо, – Фрося споткнулась, замерла на секунду, добавила убито: – За так.

– Вы, Фрося, считайте, эти деньги заработали, они ваши. Считайте, вам на фабрике выдали премию… Или что-нибудь еще. За высокие показатели. Деньги, в общем. Возьмите, пожалуйста!

– Нет-нет, – Фрося повысила голос, умоляюще глянула на инвалида в поисках поддержки, но тот, опустив голову, продолжал молча горбиться за столом и не видел Фросиных глаз и тогда Фрося осеклась, медленно опустилась на стул и вдруг тихо-тихо, зажато, выжигая все у себя внутри, заплакала.

Савченко понял, что с кем бы она ни была, кого бы ни приводила сюда, в это простенькое жилье, кому бы ни отдавалась, она ни разу не изменила инвалиду-мужу, в грязи, в поте, в накипи сохранила чистоту и даже то малое обстоятельство, что убогая комнатенка ее была выскобленной, выметенной с особой женской тщательностью, свидетельствовало о том, что Фрося – человек чистый, не уронивший себя до измены мужу. Ну, а что касается тела, то тело… в общем, тело и душа – понятия разные настолько, что иногда они даже не соприкасаются друг с другом.

Савченко прощально тронул за плечо инвалида, тот ничем не отозвался на дружественный жест, глянул на девочек, с укором смотревших на него – они не понимали, в чем дело и им не надо было это понимать, – горько, останавливая на этот раз собственное падение в душевную пустоту, махнул им рукой и сделал шаг к двери.

Фрося поднялась следом, приложила к глазам руку:

– Я провожу вас.

– Не надо, – в голосе было сокрыто нечто такое, что заставило Фросю подчиниться.

Тогда ожил инвалид.

– Товарищ майор, можно я провожу, а? Мне все равно в … к ветру в гости надо, в общем. А?

– Давай, – сказал Савченко, хотел развернуться в этой тесной комнатенке, попрощаться с Фросей, чья некрасивость значила для него сейчас больше, чем красота: ведь только такой она могла сохранить себя для инвалида. Узкое лицо Савченко еще больше сжалось в висках и стало совсем узким, подглазья словно бы припорошило порохом – ну будто бы майор побывал в изнурительном бою.

И верно в бою – находиться здесь он больше не мог, – решительно шагнул к двери, подивился хлипкости ее, непрочности – входная дверь комнатенки была такой же гнилой и легкой, как и дверца шкафа, подумал о том, что надо бы помочь инвалиду сползти со стула, но он опоздал, услышал, как сзади тяжело шмякнулась на пол тележка, инвалид сам справился, и Савченко, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.

Коридор тоже предстояло одолеть и это, как понимал Савченко, задача была военная – открылись чуть ли не все двери: барак знал про Фросю все, и про нее знал и про инвалида, – и к каждому новому человеку относился, само собою разумеется, сложно.

Савченко прошел этот коридор, сзади, настигая его, громыхал на самодельной тележке инвалид. Лицо слева – плоское, съеденное сумраком, лицо справа – такое же, как две капли воды похожее на первое, а в общем-то неразличимое, лицо слева, лицо справа, все физиономии плоские, одинаковые, хотелось остановиться и крикнуть им что-то, может быть, даже обидное, но Савченко сжался, отделил себя от этих людей и одолел коридор молча.

Лишь у входной двери сказал:

– До свидания!

Ему никто не ответил и Савченко очутился на маленькой деревянной площадке, с которой круто вниз уходила лестница. Этакая дорога на эшафот. И с эшафота. Савченко подождал, когда до площадки догромыхает так и не догнавший его инвалид – не бросать же, в конце концов, человека здесь, но инвалид от помощи отказался:

– Я сам, майор, сам! – И настолько неловко, крякая, охая, задыхаясь, стал кидать тележку со ступеньки на ступеньку, что Савченко не выдержал:

– Ты хотя бы для себя горшок держал в комнате, что ли!

– А девочки? – просипел инвалид. – Они же почти все время дома! Нет, не могу!

– Тогда на этих ступенях износишься! Либо шею себе сломаешь.

Савченко помог инвалиду одолеть один марш, потом, подхватив под мышки, стащил по второму маршу вниз и оставил его там.

– Все, прощай! – прощание короткое, зажатое, но Савченко понимал, что сегодняшняя встреча долго не будет давать ему покоя, заставит еще помучаться, вынесся на улицу, сплюнул в сторону, услышал, как в спину ему толкнулся крик инвалида – почти материально осязаемый, горький: