Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

— Какую сумму? — сухо спросил я.

— Пять тысяч долларов! — прорыдала Ольга.

Ну, сумма, положим, не такая уж крупная. Виктор мог бы и сам ее отдать, если бы соизволил подсуетиться. Но суетиться он не изволил. Последнее время у него, видите ли, был творческий кризис, вызванный головокружением от успехов на небезызвестных выставках. Говоря проще: ему неохота было марать свои холсты. Заказы уплывали. Ольга заламывала руки. Виктор сутками дулся в карты. Иногда выигрывал. Мелкие проигрыши отдавала Ольга. Вот и сейчас он ее подставил. Более того, я уверен, что в настоящий момент он валяется на диване, скалит зубы и ухом не ведет, поручив Ольге выходить из ситуации, как ей вздумается. Не исключено, что, делегировав Ольге это почетное право, он тут же забыл о своем проигрыше. Он даже не слышит, о чем мы с ней говорим. Не хочет слышать. Ему наплевать. Ну а мне наплевать на Виктора. Он мне не друг, не товарищ, не родственник. И я не дойная корова.

— Видишь ли, дорогая, — начал я, чувствуя себя иезуитом, но не ощущая ни тени раскаяния по этому поводу. — В последнее время мне пришлось сильно раскошелиться. Наша новая подруга Женя оказалась довольно обременительной обузой для моего кармана. Я понимаю, тебя это не волнует. Но ведь и меня Женя не волнует. А раскошеливаюсь почему-то я. Почему, не знаешь, случайно? Вот и я не знаю. Если хочешь, позвони Жене. Если она думает отдавать мне долг, пусть отдаст тебе. А я с тебя потом слуплю с процентами. А то скажи Виктору, может, он продаст пару картинок. Или он теперь только в карты дуется?

Ольга жалобно мяукнула. Я ждал, что она начнет причитать, уламывать меня, бить на жалость, лепетать разные глупости вроде того, что Виктор проиграл очень серьезным людям и эти серьезные люди серьезно с ним разберутся, и бла-бла-бла, и бла-бла-бла. И уже заготовил ответ, мол, за пять штук серьезно не разбираются, в крайнем случае начистят мордашку, что в целом было бы неплохо, или разгромят мастерскую, что хуже. Но Ольга молчала. Я понял, что она обескуражена моим ответом и не может прийти в себя.

— Слушай, — сказал я. — Ты знаешь, у меня деньги есть, но Виктору я не дам ни копейки. Я просто не понимаю, почему должен ему давать. Я вообще его плохо знаю, а с чужими людьми, ты знаешь, я не связываюсь. Зато я дам тебе совет. Позвони Наталье и Денису. Я знаю, они дают. Под расписку. Проценты небольшие, осилишь. Только сразу скажи им, что согласна и на проценты, и на расписку.

— Спасибо, — прошептала Ольга и повесила трубку.

Я, радостно посмеиваясь, потер руки. Никаких денег Наталья с Денисом никогда никому не давали. Однако я был уверен, что, услышав про проценты и расписку, они не удержатся, заблестят глазками, задвигают пальчиками, подсчитывая, сколько жалких сотен смогут слупить с глупой Ольги, и упадут грудью на лакомый кусочек. А в результате не получат ни шиша. Ольга никогда не наберет нужной суммы. Она будет отдавать долго и уныло, малюсенькими кусочками, хорошо, если по пятьсот в полгода. И когда Виктор ее бросит, по-прежнему будет отдавать. Приносить одну или две тщательно разглаженные и запрятанные за молнию в дальний карман сумки бумажки и смотреть на Наталью с Денисом затравленными глазами. А Наталья с Денисом будут злиться и проклинать тот день, когда «сели за баранку этого драндулета». Ура! Я им отомстил. За что? Да за все. За то, что они ТАКИЕ.

Ольгу мне было не жалко ничуть. Она бы все равно влипла с этим долгом. Не в Наталью с Денисом, так в кого-то другого. Есть люди, которые всегда найдут в кого влипнуть. В конце концов, она уже влипла в Виктора, тем самым доказав полную несостоятельность своего умишка. А дур я никогда не жалел.

Я выпил кофе и с опаской вернулся к компьютеру. Мне было страшно открывать Аленин файл. Ночная горячка прошла. Я прекрасно понимал, что никаких государственных тайн там не обнаружу. Но зачем-то она вызвала меня посреди ночи! Зачем-то вручила мне флэшку!

Сначала была пустая страница. Потом, посреди второй, большими буквами, слегка смещенное клевому краю, название. «БАБОЧКА». Бабочка? Потом опять огромный пробел, и вдруг — без красной строки, без абзацев, с запятыми, расставленными не к месту и некстати, состоящий из крошечных блеклых буковок, из торопливо слепленных, скученных слов, с опечатками и ошибками, брошенными второпях и тут же забытыми, сплошной тяжелой бликующей массой, словно водопад, неожиданно открывшийся за поворотом и оглушивший, — на меня обрушился текст. Я упал в него, как падают люди, наповал сраженные пулей. Захлебнулся в стремительном сюжете, где не объяснялись ни причины, ни следствия, ни мотивы, ни родственные связи, где были заданы неизвестные мне правила игры, а персонажи казались инопланетянами. Я не расскажу сейчас толком, о чем, собственно, там говорилось, в этой судорожно бьющейся, пульсирующей массе слов. Что-то о женщине, которая решила, что она бабочка. И в финале ею стала. Рассказ о женщине-бабочке был сплетен из фантазий и реальности, словно корзинка, сквозь прутья которой сочится сок нежности. Он, этот рассказ, был невесомым и каким-то отстраненным, прохладным. В том-то и парадокс: в нем чувствовалась внутренняя холодность, скрытая под внешней горячностью. Ничего личного, как это обычно бывает с художественными текстами, я в нем не нашел. Ну, то есть я хочу сказать, что прочитать и определить личность автора вам бы не удалось. А мне бы очень хотелось ее прочитать и определить. Там вообще начисто отсутствовали какой бы то ни было жизненный опыт, жизненные накопления и наслоения, представления, мнения, знания, нравственные установки, принадлежность автора к какому-либо, положим, социальному слою или возрастной группе. Как будто человек, писавший этот рассказ, ничего не знает о жизни и, может быть, даже еще не жил. Аленин рассказ напомнил мне ее лицо, таким, каким я увидел его прошлой ночью, стоя под ее балконом. Ага, значит, личность автора все-таки отпечаталась в этих не слишком умело составленных словах. Роль личности заключалась в ее самоустранении.

Алена — нет, не она, женщина-бабочка — наблюдала за персонажами как бы сверху. Люди то укрупнялись, то уменьшались в зависимости от того, спускалась она к ним или поднималась над ними. Жизнь проходила перед ней в масштабе. Она видела ее как карту — в целом, — но именно это лишало ее возможности замечать детали. То есть то единственное, что доставляет радость. Она же видела лишь червячков на земном шарике, а это радости не доставляет. Иногда червячки увеличивались в размерах, и она могла даже — если сильно напрячь зрение — разглядеть, что у них есть ручки, ножки и лица. Но выражения лиц не различала, и их черты казались ей одинаковыми. Вот одна из ее фантазий: какой-то крошечный «червячок» копошился, суетился, стирая крошки со своего крошечного столика в своем крошечном домике, и сразу тысячи таких же «червячков» начинали как один копошиться, суетиться, стирать крошки со своих крошечных одинаковых столиков. В этом взгляде на мир была боль — боль от ненадежности, хрупкости, бессмысленности, мелочности. А женщина-бабочка все порхала и порхала, и с ней происходили какие-то воздушные невероятные вещи, совсем непохожие на те, что происходили с «червячками». Но ведь именно это и отличает бабочек от червячков.