Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

— A-а! Так вы ко мне обедать пришли? — догадался я.

— Истинно так! — воскликнул папа. — Приступим?

— Простите, но… м-м-м… — Я не знал, как спросить папу, какого черта он ко мне приперся, не задев чувств человека, который многих пережил и многих, видимо, еще переживет. — Простите, но я вас не ждал.

— Меня никто не ждет, — резонно заметил папа и наколол на вилку кусок малосольной семги. — Я сам прихожу. Это моя особенность. Изюминка характера. Вот завтра собираюсь навестить Наташеньку с Дениской. А потом и к Аленушке загляну.

— С Дениской? — изумился я и даже закашлялся от эдакого нахальства.

— Ну да, — безмятежно произнес папа. — Вы не составите мне компанию?

— Еще раз простите, но на каком… м-м-м… основании вы ходите к нам обедать?

— На основании родственных связей.

— Родственных связей?! Но каких?!

— То есть как это каких? — изумился папа. — Я же папа вашей лучшей подруги! Бедная Женечка! Если бы она знала, что приходится претерпевать ее папе, какие унижения выносить, какие инсинуации выслушивать, когда его любимая доченька находится на чужбине!

— Господи, папа, на какой чужбине! Она в деревне с ребенком, вы прекрасно это знаете! И потом, папа, вы же не папа!

— Не папа, — согласился папа. — Но кушать все равно хочется.

Я захохотал. Бесшабашная, безбашенная наглость папы мне понравилась. Он взял меня голыми руками, даже не подозревая о том, что только что походя выиграл бой. Люблю людей без комплексов. В них столько детского, что хочется покачать их на руках и усыновить.

Мы с папой основательно пообедали. Папа особенно налегал на пиво. Пришла моя девушка, сварила нам кофе, и папа, разомлев, решил остаться на весь вечер. Вечер прошел изумительно. Папа ни на секунду не закрывал рта. Он рассказывал нам байки из своей гастрольной жизни. Плавно поводил руками, вскрикивал, закатывал глаза, разражался сатанинским хохотом, пытался укусить себя за локоть. Укрыться от его красноречия не представлялось возможным, так как я, не рассчитывая на то, что меня будет навещать папа, в свое время сломал в доме все перегородки. В конце концов папа облил коньяком свой великолепный красно-зеленый жилет и заснул в кресле. Девушка, с трудом удержавшись, чтобы не плюнуть мне в рожу, ушла домой, а я пошел звонить Грише. Я хотел дать ему хорошего пинка, чтобы он прекратил это безобразие. Вернее, чтобы Женя прекратила. Что это за дела — шляться по домам и нахлебничать! Пусть забирает своего самозваного папу в деревню! Или пусть приезжает и делает ему внушение!

Трубку взяла Алена.

— А-а, — равнодушно протянула она, выслушав мой рассказ, полный страсти и огня. — Понятно. А Гриши нет. Он в деревне, у Жени.

Черт! Как же я не подумал-то, что он дома совсем не бывает?! Алена помолчала.

— Послушай, это надо прекратить, — наконец произнесла она. — Если он хочет жить с ней, пусть скажет. Я не буду возражать, ты же знаешь. Может быть, я даже буду рада. Но сейчас… Почему-то неприятно чувствовать себя полной дурой, которая якобы не понимает, что за мышиная возня вокруг нее творится. Я хочу поехать в эту сучью деревню к этой сучьей Жене, которая так стремилась плакать на похоронах, что организовала себе чужие слезы, поехать и поставить все точки над i. Ты меня отвезешь?

— Отвезу, — сказал я. — Только не раньше субботы. До субботы не получится. Полный завал. А может, он до субботы сам появится?

— Не появится, — сказала Алена.

Она опять смутила меня. Который раз за последние дни? Вот, сегодня просила о помощи. А ведь в любой просьбе о помощи всегда имеется интимный аспект: с тобой делятся тем, чем не делятся с другими. Таким образом Алена все время приближала меня к себе. И… я ни на шаг не становился ближе. Она делала это нарочно? Или по наивности? Не понимая, какими глазами я на нее смотрю и какого приближения жду?

— Алена, — произнес я неуверенно. — Ты… ты последнее время часто просишь меня об одолжениях. Я всегда рад тебе помочь, но… но почему ты обращаешься именно ко мне?

— А к кому еще? — сказала Алена.

Ну да. Ну да. Оказывается, я палочка-выручалочка. Ну что ж. Пусть так.

Алена ошиблась. Гриша появился. Вернее, объявился. История его появления в своей московской квартире достойна пера Михал Михалыча Зощенко, а может, и Ильфа с Петровым. Он возник на пороге совершенно измученный, с блуждающим взглядом дико выпученных глаз, мешком повалился на стул и застонал. Часы пробили четыре часа утра, когда он слабым голосом спросил Алену, нет ли чего поесть, а то он сутки не держал во рту пищи. Алена налила ему супу, потом еще тарелку, потом еще. Гриша шумно хлебал, мычал, стонал, всхлипывал, чавкал и буквально захлебывался от наслаждения. Потом он долго икал в кресле, а когда отыскался, рассказал, что с утра бегал в соседнюю деревню за парным молоком, потом пек Жене оладушки на завтрак, но сам попробовать не успел, надо было срочно починить крышу, которая давно протекала прямо на Женину кровать, следом он полол бабкин огород с двумя грядками чахлой петрушки, собирал малину, бегал в лес за грибами (Жене срочно захотелось грибного супа), соответственно варил суп, стирал пеленки, в 9 часов вечера Женя спохватилась, что нет хлеба, а заодно велела купить растительного масла, сахара, гречки, колбаски-сырку, чего-нибудь вкусненького (лучше «Птичье молоко», но можно и «Вишню в шоколаде») и так, по мелочи — памперсы, присыпки, детское масло, и погнала его на станцию в круглосуточный магазин. Грише удалось поймать попутку, поэтому до станции он добрался через час, а не через два, как рассчитывал. Набив пакеты, он пешком побрел обратно и ровно в полночь стоял перед крыльцом избушки. Женя вышла на порог, забрала сумки, что-то буркнула себе под нос (в деревне она перманентно пребывала в дурном расположении духа, видимо, оттого, что удавалось срывать злость только на Грише, других объектов поблизости не было, а на Грише срывать злость было неинтересно, он и так ее боялся до потери пульса), итак, она буркнула что-то себе под нос и повернулась к Грише спиной. Гриша двинулся было за ней, но наткнулся на запертую дверь. Он тихонько постучался. Женя высунула нос.

— Езжай домой, — сказала она. — Без тебя справлюсь.

Гриша понуро стоял, уткнувшись носом в дверь, и по-ослиному прядал ушами.

Местный пьянчужка Митрич доволок его на полусломанном тракторе до станции. Трактор Митрич года два назад спер в совхозе и с тех пор держал его у себя в сарае на всякий случай, мало ли что, вдруг война? Все-таки средство передвижения, к тому же с гусеницами. Вот случай и представился. Гусеницы пригодились. На станции Грише повезло. Подошла последняя электричка. Гриша сел в электричку, в изнеможении откинулся на спинку сиденья и задремал. Через полчаса его с позором высадили в ночь. Гриша оказался «зайцем». В полвторого ночи он обнаружил себя «у незнакомого поселка, на безымянной высоте». Как он добирался до Москвы, Гриша помнил смутно. Точно был уверен в одном: регистрацию не проходил и на международные авиалинии не садился. Короче, Женя его выгнала по неизвестным причинам. Может, надоел. А может, из воспитательных соображений. Штоб, значит, знал свое место. Свое место Гриша и без того хорошо знал, поэтому испытывал невыносимые моральные страдания. Его угнетало не столько то, что пришлось пережить сомнительного удовольствия ночные приключения, которые могли закончиться не на собственной его кухне, а в какой-нибудь подмосковной ментовке, в вонючем «обезьяннике» рядом с е…нутыми проститутками, сколько Женина несправедливость.