Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Вы не думайте, — улыбнулся парторг Татьяне, — все у нас работает. Сейчас у нас небольшое собрание специально для вас.

— Для меня? — улыбнулась Татьяна.

— Да, в приемной встреча с активом.

— Это так сейчас называется?

— Так, — ответил парторг.

В приемной был накрыт стол очень роскошный для блокадного времени. На столе стояло четыре открытых банке тушенки, банка с американской ветчиной, стояло блюдце с салом. Был порезан неплохой, на вид, не блокадный хлеб.

— Сейчас товарищ директор уехал в Смольный, — быстро сказа парторг, — но мы ждать не будем. У нас работа и у вас работа. Тем более, что с товарищем директором все согласовано. Сейчас наш актив соберется и поговорим.

Актив представлял из себя трех крепких мастеров, старичка с испачканными карандашом пальцами, видимо проектного бюро и руководителя женсовета завода.

— Рад представить вам товарищи, — сказал парторг, — нашу поэтессу Татьяну Бертольц.

Актив сидел и смотрел на Татьяну.

— Вы по радио ее стихи слышали.

— Слышали, — громко сказал старичок с испачканными грифелем пальцами, — красиво вы там говорили.

— Про что говорила? — поинтересовалась Татьяна.

— Про наше геройское положение, — зло ответил старичок.

Парторг громко кашлянул и посмотрел на старичка.

— Нет, — выдержал его взгляд старичок, — сейчас только мы и держимся стихами, да песнями. Больше ничего не осталось.

— Александр Петрович, — тихо сказала ему председатель женсовета, — давайте не сейчас.

— У него жена вчера умерла, — сказал Татьяне парторг.

— Вчера я об этом узнал, — резко сказал Александр Петрович, — а когда она умерла я не знаю. Может уже месяц как умерла. Она вчера, а я завтра. Но готов ваши стихи слушать. Очень они мне нужны.

— А вы думаете мне легче вашего? — спросила Татьяна.

Актив замолчал, она поняла, что они так и думают, считают, что она из тех, что знает больше и живет лучше.

— У вас жена умерла, а у меня муж умер, — тихо, но внятно сказала Татьяна и наконец, поняла, что Коля умер.

— У вас? — переспросила председатель женсовета.

— Да, — ответила Татьяна, — и я тоже не сразу узнала. И даже не знаю когда он умер. Его и забрали на труповозку без меня. И со мной это может случиться в любой момент. С каждым из нас.

Все молчали. Парторг упустил нить разговора и только жевал бледные губы.

— А кто вам сказал? Кто рассказал об этом? — неожиданно громко спросил Александр Петрович.

— Дверь была опечатана, — Татьяна потерла руки, — а как его нашли рассказала соседка. Старушка. Она тоже умерла. Уже умерла.

Александр Петрович тяжело подошел к Татьяне неуклюже обнял ее. Потом старик — чертежник кашлянул и громко зарыдал.

Татьяна обняла его и прижала его голову.

Как-то по — бабьи выкрикнула председатель женсовета и заплакала, запричитала ладонью закрыв рот.

Но Александр Петрович быстро успокоился, встряхнулся и отошел к своему месту.

Парторг посмотрел на Татьяну, потом на актив:

— Товарищи, сейчас вторая смена заступает. А первая пойдет в зал.

— Чай у нас как в революцию, — парторг растерянно посмотрел на Татьяну, — наполовину морковный, наполовину травяной. Давайте выпьем чайку и пойдем в зал.

Актив молчал.

— Конечно, — улыбнулась Татьяна, — поэзия не терпит уныния.

— А нам есть можно? — спросил высокий рабочий, сидевший рядом с чертежником Александр Петрович, — или все это опять в фонд обороны пойдет.

— Сейчас можно, — ответил парторг, — сейчас все выделено на заседание актива. Давайте поделим и выпьем чаю.

Следующим вечером Михаил устроил их первую семейную ссору.

— Приходил какой-то парторг, — как бы невзначай сказан Миша.

Она сделала вид, что не расслышала.

— Парторг приходил, — сказал Михаил уже громче и Татьяна поняла, что без сцены сегодня не обойдется.

— И что? — тихо сказала она, стараясь понять, куда повернет разговор Миша.

— Он сказал, что ждал тебя.

Татьяна кивнула.

— Он тебя ждал, — подчеркнул Миша, — он так и сказал, — «еще ждал».

Татьяна кивнула.

— Что значит это слово «еще», — поинтересовался он.

— Это значит, — громко ответила Татьяна, — что до позавчерашнего дня я была свободной женщиной.

— Свободной женщиной?

— Да, свободной. Свободной и самостоятельной. Независимой, самой решавшей все свои дела.

— Пока не сошлась со мной? — едко перебил ее Михаил.

— Пока не сошлась с тобой.

— Понятно, — тихо сказал он.

— Вот видишь, — криво усмехнулась Татьяна, — вот тебе уже все и понятно. Толи будет дальше.

— Дальше будет как у всех, — ответил ей Миша.

— А если я не хочу как у всех? — поинтересовалась она, — и если сейчас уже невозможно, чтобы было как у всех и как всегда?

— Но жизнь все на свои места ставит, — Миша посмотрел в замерзшее окно, — не может быть такого, чтобы не было, как всегда и не было как у всех.

— Как знаешь, — ответила она.

— Дело даже не в парторге. Но он ведь не один, — сказал Миша, — а я вот узнал про Грекова и Бережкова. Как ты с ними крутишь. Говорят, даже в закрытую столовую ходила. Скажи мне ходила?

_ Ходила, — спокойно ответила Татьяна.

— Значит, тебе так важна эта закрытая столовая? И как вас туда —то пустили? Хотя догадываюсь как, — пробурчал Миша.

— А что такого? — поинтересовалась она, — Греков предложил и сходили. Действительно закрытая столовая. Только для диабетиков по профсоюзным талонам. Там все очень роскошно. Были картофельные оладьи и винегрет из мороженной моркови и капусты. Впрочем, морковь была не так уж и мороженная. И капуста не кислая была.

— И тебе это нужно?

Она засмеялась:

— Миша дорогой. Я тебе же сказала, что перед у меня уже не то, что в семнадцать лет. Но зад хорошо сохранился и ты им можешь располагать. Тебе этого мало?

Миша молчал.

— Значит тебе мало ленинградской поэтессы, которой ты добивался год? И ты не хочешь делить е ни с кем? Совсем ни с кем и ни пи, каких условиях?

Миша зло посмотрел на ее и отошел к окну.

— А что до Грекова, — продолжила Татьяна, — и этого, как ты сказал, Бережкова, то они были моими любовникам последние три года. Оба сразу. И мне это нравилось. Плохо, что мы не помешались втроем на кровати, и приходилось это делать на полу. Впрочем, почему трое? Четверо. Ведь был еще и Коля. Дорогой, ты возьми и представь все эту картину!

— Ты меня специально провоцируешь? — наконец сказал Миша.

— Да, — просто ответила она, поставила ногу на табурет и покачала бедрами, — представь дорогой. Вот пройдет война. И через пять лет. Десять лет. О блокаде будут писать как о героизме ленинградцев в студеную пору. Все что будут знать те, кто родиться после нас это лишь передовицы наших газет. Передовицы, которым и мы сейчас не верим.