Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— В который снаряд попал?

— Снаряд попал? — переспросил Миша, — да нет. Это в дом рядом снаряд попал. Тот дом синий с разводами, а его матушка живет в доме зеленом с красной дверью парадной.

Татьяна кивнула. Ей весь день нездоровилось. А самое печально, что не шла рифма. Почему-то пропал слог, и она не знала, как к нему вернуться. Надо было переписать для радио три сообщения, и очень просили написать стихи к празднику восьмого марта. Но все как-то не шло. Она доела треть плитки шоколада, но все равно не шло. Сияющий и довольный Миша был совсем не к месту.

— Так вот, — сказал Миша, — подходит ко мне сегодня на улице ракой куль. Из тулупа только нос торчит и говорит: Здравствуйте Михаил Юрьевич. Я ему говорю: Здравствуйте, а он говорит, я учился у вас и курсовую писал по Чернышевскому. Сейчас призвали меня, а потом, как война отгремит хочу обратно к вам. Соскучился по книгам. Я говорю: хорошо это мол, а сам стою и руками хлопаю — сколько идти думаю, а мороз-то уже будь здоров. А он мне и говорит: а вы не волнуйтесь я в маме езжу на машине каждый вечере почти. Сейчас и вас подберу. Вот меня он и подвез. Сказал, что каждый вечер возить может. И он мне шутку сказал, тихо. На ухо.

— Говори, если уж заговорил, — сказала Татьяна.

— Знаешь что такое Христос? Это советская власть плюс электрификация всей страны, — выпалил Миша.

— Плоско.

— Плоско. И глупо.

— Ты меня подозреваешь?

— В чем?

— В том, что я могу и на тебя написать.

— Донос?

Татьяна отвернулась к окну:

— Боже, что с нами стало? Мы уже думаем, что пишем друг на друга. Ты спишь с человеком, а сам следишь, как бы он на тебя донос не написал. А если напишет, то осталось только рыдать.

— Ты действительно считаешь, что такое возможно?

— Донос на любовника или любовницу, — Татьяна вздернула плечами, — если это не было задумано сразу. Подставить человека, чтобы забрать его квартиру или рабочее место занять. А может жену увести.

— А может и жену увести, — повторил.

— Ты представляешь как это мерзко и дико — иметь человека и писать на него.

— А таких много, — неожиданно сказал, — если ты хочешь жить долго и хорошо, то надо давить на высших и топить высших.

Татьяна посмотрела на него. Ее лицо исказилось гримасой недоверия и презрения.

— Так говорят на рынке, — тихо сказал.

— А ты это на рынке слышал? — спросила Татьяна, — специально ходил.

Миша махнул рукой и отошел от окна.

— Ты бы не стояла там. От окна сильно дует, а в городе сама понимаешь, что очень плохо с лекарствами. Будешь болеть и долго.

— Может мне теперь, и жить е хочется.

— Интересное заявление. Ты давно это решила?

Татьяна отошла от окна и плотнее завернулась в шаль.

Миша посмотрел на лампочку прикрытую старым абажуром, который запылился и давал тусклый свет.

Татьяна посмотрела на него и отошла в самый темный угол.

— Ты не ответила, — тихо сказал Миша.

— Много раз решала, — сказала она из угла, — первый раз еще лет в шестнадцать. А потом в тюрьме. Когда детей теряла постоянно об этом думала. Вообще ни о чем думать кроме смерти не могла. Думала, как хорошо взять и перестать страдать. Выключить себя из этой жизни. Не видеть никого ни тех, ни этих.

Миша молчал. Он машинально смахивал пыль на пол. Кучка пыли росла.

— Когда Коля умер, то я месяц его люминал в кармане носила. Хотела себя убить. В любой момент. Выпить все и умереть.

— Но мы тогда уже жили вместе, — недоуменно спросил Миша

Татьяна ничего не ответила. Они молчали. Коля расшвырял носком ботинка пыль.

— Жили. Даже когда мы жили вместе я о самоубийстве думала. Вроде жизнь идет, а вроде ее и нет. Я так думала: одного мужика убила, второго довела до смерти, вот что теперь с третьим будет? У меня и так личная жизнь дырявая как решето. Нет в ней ничего кроме рамок, которые придуманы и определены не мной. Зачем мне такая жизнь?

— Ты мне не верила, — спросил Миша, — не верила?

— Я думала, почему я так живу и для чего мне такая несчастная жизнь. Зачем мне очередной мужик, который хочет меня и не хочет жить со мной.

— Почему е хочу? — спросил Миша.

— А потому, что если бы не блокада, если бы ходили трамваи и автобусы, то ты приезжал бы ко мне на ночь и уезжал бы утром. А я оставалась бы одна, стирала простыни, трусы и лифчики, а ты крутил бы усы, в своем институте слушая мои стихи по радио.

Миша хмыкнул. Татьяна во многом была права, он действительно не чувствовал себя семьянином, но ради не…

— Тебя вполне устраивал несчастный больной Коля. Он тебе не мешал. Ты был бы не против, чтобы я жила и страдала вместе с ним.

— Но ты, же любишь страдать, — тихо сказал Коля.

— Нет! — так неожиданно громко закричала Татьяна, — нет! Вы меня заставили страдать. Я как последняя станция ваших поездов. За первого мужа я угодила в НКВД, за второго сидела в поликлиниках и тряслась во время его припадков! Из-за большевиков я теряла детей и летела в ледяном самолете в окружаемую немцами Москву! Из-за этого мира я сейчас здесь и сейчас! Вот стою с тобой в этой несчастной комнатенке, а комнаты кругом пусты! И можно говорить открыто и громко! Орать можно сколько хочешь! Все жильцы на нашем этаже сдохли! Все!

Она устала и взялась руками за виски.

Миша подошел и встал рядом:

— А что ты чествуешь из-за меня?

— Совсем не то, что думаешь, ты, — ответила Татьяна, — я не думаю о тебе как о мужчине. Вообще.

— То есть? — насупился Миша.

— А вот так, — Татьяна медленно подняла голову, блеклый свет скрывал и бледность ее лица и черноту кругов под глазами, — я вообще не думаю, что мне стоит с тобой жить. Ты даже не помог мне, когда умер Коля. Коля ушел тихо, как и жил. Он смелы был со мной только в первые дни знакомства. Как и ты. Что же вы за мужики такие?

Миша недоуменно смотрел на нее. Ему уже не казалось, что это обычная истерика, к которым он уже привыкал. Но Татьяна отвернулась от него:

— Ты хочешь меня только как бабу! Нужна я тебе только для постели!

— Но согласись для начала и этого не мало, — вкрадчиво сказал Миша.

— Знаешь, что дорогой, — выкрикнула Татьяна, — давай отимей меня скорее! Тебе завтра с утра в институт, а мне на радио! Чего ты все тянешь! Нужно тебе это вот и бери.

Татьяна неуклюже наклонилась, стянула с себя зимние штаны, рейтузы, высоко задрала юбку и оперлась руками о высокую спинку дивана. Голову она положила на руки и тихо сказала:

— Миша ты не сделаешь мне больнее, чем уже было. Не стесняйся. Тебя ведь еще заводит, что мы не расписались, ты все еще думаешь, что мы любовники. И это тебя еще бодрит.

Миша отпрянул назад и врезался в приоткрытую дверь. Татьяна распрямилась и, поддерживая рукой, рейтузы подошла к Мише:

— Вот и ты сломался. Сильные вы пока цветы на столе и коньяк в стакане.